class="a">[945]. Очевидно, что симпатии Массиньона – на стороне мистического течения в исламе, в одинаковой мере обусловленные его близостью темпераменту исследователя – набожного католика и разрушающим воздействием мистицизма на ортодоксальную веру. Массиньон рисует образ ислама как религии, постоянно проявляющейся в собственных отказах, запаздываниях (по отношению к другим авраамическим религиям), в сравнительно бесплодном ощущении мирской реальности, в мощных конструктах для защиты от «душевной суеты», подобных тем, что практиковал аль-Халладж и другие суфийские мистики, в его одиночестве как последней «восточной» из трех великих монотеистических религий[946].

Однако столь очевидно суровый взгляд на ислам с его «простыми постоянными»[947] (в особенности для такого блестящего мыслителя, как Массиньон) не влечет за собой никакой особой враждебности с его стороны. Когда читаешь Массиньона, постоянно упираешься в напоминания о необходимости комплексного прочтения – призывы, в абсолютной искренности которых нет нужды сомневаться. Он писал в 1951 году, что его вариант ориентализма – это «не жажда экзотики и не измена Европе, а стремление соотнести наши методы исследований и жизненные традиции древних цивилизаций»[948]. Примененный на практике к изучению арабских или исламских текстов, этот вариант ориентализма порождал совершенно ошеломительные интерпретации. Было бы непростительной глупостью не оценить настоящей гениальности и новизны ума Массиньона. В его определении ориентализма внимание привлекают два словосочетания: «наши методы исследований» и «жизненные традиции древних цивилизаций». Массиньон рассматривал свою деятельность как синтез двух резко противоположных величин, и здесь вызывает вопросы наличие асимметрии, причем не только между Европой и Востоком. Массиньон подразумевает, что суть различия между Востоком и Западом (East and West) – в различии между современностью и древней традицией. И действительно, в его работах на политическую и современную проблематику, где ограниченность метода Массиньона видна лучше всего, оппозиция «Восток – Запад» (East-West) проявляется наиболее своеобразно.

В своем видении столкновения Востока и Запада (East-West) он возлагал большую ответственность на Запад – за вторжение на Восток (East), за колониализм, за непрекращающиеся нападки на ислам. Массиньон был неутомимым защитником мусульманской цивилизации. Как свидетельствуют его многочисленные статьи и письма после 1948 года, он выступал в защиту палестинских беженцев, боролся за права арабов в Палестине, и мусульман, и христиан, против сионизма, против того, что, используя выражение Аббы Эвена[949], он язвительно называл израильским «буржуазным колониализмом»[950]. Однако в целом мысль Массиньона двигалась в русле общих представлений, согласно которым исламский Восток принадлежит древности, а Запад – современности. Как и Робертсон Смит, Массиньон считал, что восточный человек – это не человек современности, это семит. Эта редуцирующая категория оказала большое влияние на его мысль. Когда, например, в 1960 году он и его коллега по Коллеж де Франс Жак Берк[951] опубликовали в Esprit свою беседу об «арабах», то большая часть времени ушла на обсуждение того, действительно ли лучший способ рассмотрения проблемы современных арабов – просто объявить арабо-израильский конфликт проблемой семитов. Берк пытался осторожно возражать и подталкивать Массиньона к признанию того, что арабы, как и весь остальной мир, претерпели «антропологические изменения». Массиньон сразу пресек эти попытки[952]. В своем настойчивом стремлении понять и объяснить палестинский конфликт он, несмотря на свой глубочайший гуманизм, никогда не заходил дальше, чем описание этого конфликта как раздора между Исааком и Измаилом, или – когда шла речь о его неприязни к Израилю, – как напряженности в отношениях иудаизма и христианства. Когда сионисты захватили арабские города и поселения, прежде всего были оскорблены религиозные чувства Массиньона.

Европа, и особенно Франция, представляли для него современные реалии. Отчасти из-за давних политических столкновений с англичанами во время Первой мировой войны Массиньон сохранял ярко выраженную неприязнь и к Англии, и к английской политике. Лоуренс и люди его типа олицетворяли слишком сложную политику, которой он, Массиньон, противостоял своим взаимодействием с Фейсалом[953]. «Вместе с Фейсалом я пытался… проникнуть в самый смысл его традиции»[954]. Англичане же олицетворяли «экспансию» на Восток, аморальную экономическую политику и устаревшую философию политического влияния[955]. Француз же – человек более современного типа, который призван обрести на Востоке то, что утратил, – духовность, традиционные ценности и так далее. Я думаю, что взгляды Массиньона в этой области в целом развивались в русле традиции XIX столетия, которая считала Восток лекарством для Запада: самые ранние взгляды подобного толка можно встретить еще у Кине. У Массиньона они соединялись с чувством христианского сострадания:

Коль скоро речь идет о восточных людях, нам следует помнить о науке сострадания, об «участии» в построении их языка и ментальной структуры, в которых мы должны участвовать, потому что в конце концов эта наука свидетельствует также о наших истинах, или же об истинах, которые мы утратили и должны обрести вновь. Наконец, потому, что на глубинном уровне всё сущее в своем роде хорошо, и этот несчастный колонизированный народ существует не только для нашего блага, но и ради себя самого [en soi][956].

Тем не менее восточный человек en soi был не в состоянии оценить или понять себя сам. Отчасти из-за того, что с ним Европа сотворила, он утратил свою религию и свою философию. У мусульман была внутри «абсолютная пустота»[957], они были близки к анархии и самоубийству. А потому долгом Франции стало соединиться со стремлением мусульман защитить свою традиционную культуру, с их правом управлять собственной династической жизнью и верой[958].

Ни один ученый, даже Массиньон, не способен противостоять давлению собственной нации или научной традиции, в которой работает. В том, что он говорит о Востоке и его взаимоотношениях с Западом, слышится развитие или же повторение идей других французских ориенталистов. Однако можно допустить, что его переосмысление и персональный стиль, его индивидуальный гений смогли бы в конце концов преодолеть политические ограничения, воздействующие безлично посредством традиции и через национальную атмосферу. Даже если так, в случае Массиньона мы должны всё же признать, что в одном вопросе, несмотря на весь масштаб его личности и исключительную неординарность, представления Массиньона о Востоке оставались вполне традиционными и ориенталистскими. Он считал исламский Восток духовным, семитским, племенным, радикально монотеистическим, не-арийским, – набор прилагательных, напоминающий каталог антропологических описаний конца XIX столетия. Реальность войны, колониализма, империализма, экономического подавления, любви, смерти и культурного обмена у Массиньона неизменно проходит сквозь фильтр метафизических, предельно дегуманизированных категорий: «семитский», «европейский», «восточный», «западный», «арийский» и так далее. Эти категории структурируют его мир и придают всему глубинный смысл (для самого исследователя, по крайней мере). С другой стороны, среди