— Акростихи есть?

— Нет! — твердо отвечали наученные горьким опытом сотрудники.

Уверен, то же самое вплоть до перестройки делали все главные редакторы на бескрайних просторах нашего отечества… А Чуев ходил героем и нисколько не пострадал. Да и в самом деле: как можно наказать человека за то, что у него Сталин в сердце?»

После Юдахина газету возглавил Сергей Мнацаканян, с которым Юре уже доводилось вместе работать, пусть и на общественном поприще. Вспоминая это время, Поляков отмечает, что Мнацаканян, поэт глубокой культуры, чрезвычайно помог ему в годы его литературного становления.

«Мне понравились многие черты моего молодого — для меня тоже еще совсем молодого — товарища и поэтического собрата, — рассказывает Сергей Мнацаканян. — Уже тогда проявились несколько его редких качеств: верность дружбе, хотя друзья подводили и предавали его в течение десятилетий, настойчивость и необыкновенная работоспособность».

Первой книге было предпослано предисловие все того же Владимира Соколова. Теперь он писал так: «Со стихами Юрия Полякова я познакомился недавно, четыре года назад… Тогда же я как старший собрат по перу порадовался, что у этого поэта все вовремя: и молодость мысли, и молодость формы, и молодость возраста… Мне нравится читать стихи Ю. Полякова и еще нескольких его ровесников, потому что они плотью и кровью своей восприняли и продолжают воспринимать лучшие достижения русской классической и советской поэзии, где нравственность с формой неразрывны: «…стать добродетельней и выше!»

Ю. Поляков, когда появилась его первая основательная публикация (в «Московском комсомольце». — О. Я.), окончил институт и уходил в ряды Советской армии. За это время обострилось чувство любви, природы, дружбы. Особенно глубоко осозналась, как это всегда бывает в первой молодости, единственность всего, что тебе дается в жизни:

Но ведь если поэт хочет «прожить только свою жизнь», он не только намерен, но и обязан быть самобытным… Размышляя о поэзии молодых, я думаю, сколько в ней свежести чувств, как они, хоть и не всегда, да умеют, как представляемый мной поэт, естественно сочетать живое движение природы и живое движение души: «Наши тела, порывы, помыслы и слова — все быть должно красиво, как дерева…»

Стихи Ю. Полякова отличаются остротой поэтической мысли, стремлением взглянуть на привычное по-новому, я думаю, что они вызовут интерес у широкого читателя».

Вот как, в обычной своей иронической манере, излагает историю этого предисловия сам Поляков:

«…Набравшись наглости, я позвонил, попросил у Владимира Николаевича еще одно, теперь второе предисловие, но он, к моему удивлению, согласился: «Приезжайте скорее!» Вскоре мы сидели на кухне его квартиры в Безбожном переулке, он диктовал, а я записывал. Чем-то я ему нравился. Но, собираясь к нему, я заробел и для храбрости захватил с собой двух друзей-медиков, а они — бутыль казенного спирта, настоянного на лимонных корках. К вечеру домой вернулась жена поэта Марианна, она отругала мужа и разогнала пьяные посиделки. Объяснить ей, что собрались мы с уважительной целью — сочинить предисловие молодому дарованию, никто не смог: спирта было слишком много. На следующий день я позвонил, чтобы извиниться.

— А, Юра! — обрадовался Соколов. — Славно мы вчера… — Но вдруг запнулся и продолжил грозным механическим голосом: — И больше мне никогда не звоните!

Я пришел в ужас, тосковал целый день, крепко выпил с горя, но вечером позвонил Соколов и торопливо разъяснил:

— Все нормально! Просто в комнату вошла Марианна…..Мы дружили до самой его смерти в 1997 году. Работая на «Семейном канале», я с режиссером Розой Мороз сделал фильм «Мастер и Марианна», где рассказал, кстати, и эту забавную историю.

Мне с товарищами выпало хоронить замечательного поэта, я до сих пор помню, как мелкий снег падал на его мраморное лицо и не таял… Незадолго до кончины Соколова я, как бы возвращая долг, издал со своим предисловием последнюю его прижизненную книжку «Стихи Марианне». Жизнь любит опоясывающие рифмы… В моем — ответном — предисловии, носящем название «Классик», есть и такие слова: «Классический поэт — всегда «ловец человеков», точнее, человека. И этот единственный человек — он сам. Для того мучительно и вяжется небесная сеть стихов, ибо она способна уловить мятущуюся, ускользающую, любящую душу, а вместе с ней и дух своего народа, и эпоху, в коей довелось жить поэту. Для классика традиция — не груда обломков, превращенная в пьедестал, но ступени, по которым происходит тяжкое восхождение к себе. Только тому, кто постигает себя, интересны другие, интересно то, что «за стихами». Родной язык для классика — не распятое лабораторное тельце, дергающееся под током натужного эксперимента, но теплая кровь, струящаяся в строчках живого стихотворения. Классик обречен на гармонию. Наверное, поэтому, стараясь понять Соколова, критика некогда относила его к «тихой поэзии», но если слово «тихий» и подходит к нему, то лишь в том смысле, в каком это слово подходит к названию океана…»

В статьях и выступлениях Поляков всегда тепло говорил о своем учителе, вместе с вдовой поэта, Марианной Соколовой-Роговской, председательствовал на юбилейных вечерах в Доме литераторов, где читал из Соколова любимое:

…………………..

Последние лет двадцать Владимира Соколова звали за глаза «классиком» — все понимали, что он один из немногих поэтов, которые будут представлять российскую литературу XX века в третьем тысячелетии. Это понимали даже выстраиватели советских литературных иерархий: Соколов был лауреатом Государственной премии СССР. Вроде бы не оспаривали это и устроители поминок по советской литературе: Владимир Николаевич стал первым лауреатом возрожденной Пушкинской премии. Он никогда не занимался политикой — только поэзией, что в период торжества партийности литературы строго не приветствовалось. Но ему, Соколову, прощалось. За талант. Тяжко выговорить, но уйди он из жизни тогда, лет десять назад, государство на его могиле поставило бы достойный памятник, а на стене дома в Лаврушинском переулке уже давно висела бы мемориальная доска. Бог отпустил Соколову иной срок… Поэт со своими жизненными и творческими принципами почти десятилетие прожив в новой, постсоветской эпохе, не старался ухватиться за сучья противоборствующих ветвей власти, не участвовал в президентских кампаниях. Он просто служил великому русскому слову. С тем и ушел… И что же? О том, как трудно жил поэт в последние годы, как всем миром собирали деньги на похороны, — умолчу: слишком свежи воспоминания. Мемориальная доска? Доски на домах в Москве теперь вообще не в чести, хотя любая «цивилизованная» европейская столица отличается прежде всего обилием памятных знаков, связанных с деятельностью выдающихся людей. Памятник на могиле? Все попытки комиссии по литературному наследию добиться от государства средств на установку надгробия окончились безрезультатно. Памятниками нынче расторопно придавливаются криминальные авторитеты, павшие в разборках и перестрелках. Пламенному борцу с застоем, успевшему вовремя сжечь партбилет, казенный мрамор тоже обеспечен. Какому-нибудь «реформатору», попавшему под горячую руку голодным шахтерам, на памятник деньги нашли бы. Соколову не нашли…