проснется сам, и тогда ему понадобится какое-нибудь питание. Суп и стимуляторы будут подходящими для начала.

Бернхэм вышел и вскоре вернулся с подносом, на котором стояли нужные закуски. Теперь мы с тревогой ждали пробуждения, которое рано или поздно должно было наступить. Дыхание, которое до сих пор было затрудненным и прерывистым, становилось легче, на щеки возвращался румянец, а редкие подергивания мышц показывали, что наш странный пациент вот-вот проснется. Наконец он повернулся на бок, открыл глаза, пристально посмотрел на нас, а затем издал восклицание на каком-то иностранном языке. Бернхэм встал, подкатил столик к кровати, поставил на него поднос с закусками и жестом предложил ему выпить, одновременно наливая бокал вина. Тут вмешался доктор Данн.

– Нет, – сказал он, улыбаясь, – после стольких тысячелетий голодания я, конечно, должен прописать горячую воду. Это абсолютно необходимо для желудка в самом начале.

Принесли горячую воду, и наш пациент, очевидно, поняв, что ему оказывают медицинскую помощь, сменил положение в постели так, чтобы опереться на локоть, взял стакан, который ему подали, и, критически осмотрев его, поднес к губам и попробовал содержимое. Тень удивления и слабого протеста промелькнула на его лице, когда он поднял брови, пожал плечами и проглотил зелье.

– Теперь пусть он нападает на яства, если хочет, – сказал доктор, когда глаза нашего гостя несколько жадно, как мне показалось, блуждали по столу. Бернхэм пододвинул поднос чуть ближе, второго приглашения не потребовалось, и тарелка супа, которую принесли вместе с парой бокалов старой мадеры, быстро исчезла.

Выполнив свой долг, наш гость стал разговорчивым. Он жестикулировал и говорил, и, судя по интонациям его голоса и характеру жестов, он, я бы сказал, обращался к нам за объяснением своего присутствия здесь и странных предметов, которые встретились его взгляду. Едва ли нужно намекать на то, что мы не могли понять ни слова из того, что он говорил, хотя голос был чистым и мягким, а слоги его слов такими же отчетливыми и звучными, как древнегреческий, хотя они не имели никакого другого сходства с этим языком.

– Предположим, мы принесем ему перо и чернила и посмотрим, умеет ли он писать, – предложил Бернхэм, и эта идея показалась нам очень удачной.

Перо, чернила и бумага были соответственно разложены на столе. Наш пациент минуту или две с любопытством разглядывал предметы, взял ручку и осмотрел стальное перо с выражением критического одобрения, затем взял лист бумаги, изучил его текстуру и улыбнулся, одновременно разложив его перед собой. Было очевидно, что он понял, что от него требуется, потому что он окунул перо в чернила и написал несколько слов на бумаге, направляя перо, однако, справа налево, согласно восточному обычаю. В его иероглифах было больше от халдейского, или древнего санскрита, чем от любого другого типа письма. Как бы то ни было, никто из нас не мог их разобрать. Наш гость наблюдал за нашими попытками расшифровки с веселой улыбкой, но когда Бернхэм вручил ему одну из наших ежедневных газет, выражение его лица быстро сменилось выражением пристального внимания и интереса. Однако он обращался с газетой не как дикарь, а как человек, знающий её назначение, изучая слова и буквы с исключительным вниманием, очевидно, чтобы понять, сможет ли он получить какой-либо ключ к их значению. Через минуту или две он отказался от этой задачи, а затем, устало постучав себя по лбу, улыбнулся нам, откинулся на подушку и вскоре крепко заснул.

– К вечеру с ним все будет в порядке, – заметил доктор. – А потом, – обратился он к Бернхему, – что вы с ним будете делать? Представить его Академии наук, я полагаю?

– Пока нет, – возразил Бернхэм. – Я не возражаю против того, чтобы некоторые намеки о нашей замечательной находке выйдут наружу – наш друг, – намекая на меня, – несомненно, позаботится об этом, – но я, конечно, никоим образом не представлю его публике и даже не представлю его нашим ученым, пока я не научу его некоторым знаниям нашего языка. Я думаю, с этим не будет никаких трудностей. Он, очевидно, человек высочайшего интеллекта, и я сразу же приступлю к работе, как если бы он был обычным иностранцем, выброшенным на наши берега и не знающим нашего языка, а я сам в равной степени не знаю его речи. Начнем с простого – давать имена объектам, он узнает мое имя, я его. Таким образом, мы быстро придем к решению главного вопроса – кто это удивительное существо, которое мы спасли из пасти смерти, и которое, по сути, было мертвым, и кто может сказать – сколько веков назад.

События, которые я здесь подробно описал, произошли девятого августа прошлого года. С тех пор мой друг Бернхэм с энтузиазмом занимается осуществлением проекта, план которого он наметил в день реанимации своего удивительного пациента и гостя. Был вызван его портной, и когда мистер Курбан Баланок, как назвал себя незнакомец, покинул студию Бернхема три дня спустя, он сделал это как джентльмен девятнадцатого века, и теперь поселился в доме Бернхема как один из членов семьи. Люди, возможно, заметили молодого, красивого и статного незнакомца, которого время от времени видели прогуливающимся рука об руку с Бернхемом по Керни или Маркет-стрит, но никто не догадается, что он пролежал в северных полярных льдах около десяти тысяч лет. Однако это так, и, поскольку он быстро приобретает глубокие знания английского языка, мы можем с уверенностью ожидать появления в ближайшем будущем подробного отчета об экономике доисторического мира и об огромном катаклизме, который затопил его и оставил мистера Курбана Баланока вросшим в лед.

1889 год

Часть

II

. Последний мировой катаклизм

Около недели назад я получил сообщение от моего друга Бернхэма, в котором он приглашал меня зайти к нему домой как можно скорее, поскольку произошло нечто очень важное в связи с его протеже, которого столь удивительным образом реанимировал доктор Бернхэм, Данн и я около четырех месяцев назад, в сентябре прошлого года. Хотя с тех пор я и отсутствовал в городе, но время от времени получал письма от моего друга, в которых он рассказывал о замечательных успехах, которых за это время добился его оживший гость, а также об уме и способностях, которые он проявил в овладении не только нашим языком в том, что касалось разговорной речи, чтения и письма, но в и оценке и усваивании наших современных методов мышления посредством изучения сложных исторических и научных работ.

"У меня было гораздо меньше трудностей," – заканчивалось письмо, – "с обучением господина Курбана Баланока, чем