Не без некоторого такого привычного удивления Жорж поглядывал тут вокруг. Пока так называемые девушки с Виктором и с Аркашей что-то выделывали в том последнем фонарике на дороге, который был лавочкой и где милые юноши проводили время, свесив ляжки с прилавка, как тараканы, Жорж и Костя пошли тихо пешком в тени по тротуару, который густые кустарники отделяли от светла, поближе к безобразию.

В сумерках хорошо виднелись дачи, тесно прижавшиеся, отрезанные друг от друга оврагами. Над каждым таким домом в клочьях сада висел фонарик. Крутые склоны в тёмной траве и такие же заросшие пустыри вызывали какое-то замогильное чувство (очень сродни той самой сцене собственной смерти, которую Жорж однажды застал тут на пляже, только гораздо приятнее). Казалось, все эти лампочки над домами освещают не то и светить никому не могут. Темнота жила. В полусвете всё могло быть только жутковато, как эти подонки женского или мужского рода, которые в такую погоду ещё вполне могли заночевать тут в кустах или на лужайке. Сезон собирания в лесу грибов был как раз в разгаре. По всей ветке железной дороги залы станций набивались этими самыми оборвышами, которые до самой ночи торговали на базарах грибами, чтобы встречать утро с разбитой харей тут где-нибудь. Они были сами вроде грибов, собственно говоря. (Вообще, если рассказывать о формировании Жоржа, следует вспомнить, что обнажённую природу, не считая картин в Государственном Эрмитаже, он впервые увидел здесь именно в виде двух таких грибников, которые совокуплялись, позадрав платье, на задворках метеорологической станции. Не то чтобы в этой картине не было прелести, как раз напротив. В этих замечательных людях всё было наружу, так сказать, они были просто созданы, чтобы гадить, дрочить и ебаться у всех на виду, и в этом смысле выгодно отличались от другого скопления живых картин летом на пляже. Представив себе Смерть в виде крупной девушки-подростка, запихавшей себя бутербродом на солнышке в дюнах, Жорж не мог не вообразить Знание в образе чего-то такого бесформенного и разлёгшегося на газоне пиздой. Внешняя сторона такого взгляда на человечество была такой полной и убедительной, что она распространялась на любое собрание народа и всегда позволяла Жоржу покидать эти собрания с чувством собственного превосходства, инфантилизма и слабоумия.)

Значит, эти дома производили мёртвое впечатление. Ну просто они слишком нравились, чтобы там жил кто-нибудь. Поэтому темнота жила, а лампы должны были освещать развалившиеся заборы и слепые окна. Громоздкие дома в чухонском духе с тяжёлыми крышами или мелкие русские дачки, кажется, из одной только печи с террасой и с верандой, они все были того мрачного зелёного или коричневого цвета, который Костя считал обозначением жизненной загадки.

В переулке, который через квартал отсюда уже шёл к морю аллеей густого парка, мало чего светилось. Последний фонарик болтается над водопроводной колонкой. Жорж с Костенькой о неё и оперлись, должно быть, ощутив тут прилив той необыкновенно плодотворной тоски, которая требует от человека либо сделаться статуей, либо выделывать всё то (см. выше), чем в таких случаях занимаются люди. Юноша приобнял статую, прежде чем перешагнуть через ограду и уйти в лес. Юноша почему-то назывался Актеон – то есть статуя. Может быть, Виктору захотелось дать ему такое красивое имя, хотя это наверняка было что-нибудь вроде голого колхозника или труженика лесов, расположившегося на виду у всех, кто спускается из самого последнего бара на проезжей дороге, за которым уже ничего не будет, кроме одних только аллей, которые открываются на залив или же уходят в горку и пропадают в зарослях.

Невдалеке от них и в двух шагах, можно сказать, от Андрюшиного дома, стояли ворота и далее наблюдалось замечательное здание. (То есть оно совершенно не наблюдалось, но такие местечки, как то, куда они приехали, имеют смысл потому как по ним можно прогуливаться по памяти и в абсолютном мраке, не выходя даже из постели желательно.) Там следовало быть усадебному особняку в два крыла, который построили, как без особых причин выразился бы Виктор, подчёркивая только его элегантность, в стиле короля Эдуарда, с высокими мансардами и пристройкой сбоку в виде классического домика в три окошка. Жорж, в свою очередь, должен был найти в этом здании нечто съедобное, если иметь в виду разные фигурные наличники окон и медальоны с грустными профилями дев. Если подняться по террасе и заглянуть в стёкла парадного входа, можно было увидеть ободранные стены и посыпанный битым стеклом пол. Видимо, детки, у которых тут было заведение, под конец всё-таки слопали этот красивый дом, как об этом рассказывается у братьев Гримм, оказавших такое воздействие и на архитектурные представления Жоржа. Однако самое интересное лежало в той стороне, куда смотрел полуобернувшийся от ворот фасад, возвышаясь над парком. Потому что это отнюдь не было парком культуры и отдыха.

В бору, где свободно от близости залива, который гуляет в еловых лапах и всё тут промочил пятнами мха и такими мохнатыми кочками, чтобы стыли ноги и попа была мокрая, на полянах и на просеках тоже могло быть жильё – стояли беседки, а в глубине иногда выглядывали коробочками летние домики или громоздился опушкой коттедж со службами. В сосняке всё белело крапинкой от лишайника вроде. Тем уютнее могло быть, если бы в тумане или в чёрное время огонёк был хоть где-то в одной из дремучих аллей, сошедшихся у высокого, как выразился бы Виктор, отеля с острой посыпавшейся крышей. Но только на этом пятачке тоже, как в дачах, на высоченном гнилом столбе, похожем на виселицу, ночью могла вдруг замигать голубоватая лампочка, когда как. Если же в одном из домиков тлели стёкла, это обозначало, что там подонки устроили пожар из того пола, который можно ещё сжечь, чтобы согреться или напугать диких собак.

Забавно, есть ли какое-нибудь русское слово для игры в pinball? Этот ящик, скорее даже – лоток, притороченный в углу длинного полутёмного сарая, то есть в клубе «От заката до рассвета», заставлял глубоко задуматься. Заведение, которое должно было оживать только ночью, во время танцев, освещалось в основном стойкой и несколькими автоматами, которые мельтешили в углу. Кто-нибудь такой, как Костя, хорошо помнил, как эти двери светятся поздно осенью, когда, может быть, идёт дождь или так кажется из‐за листьев, и дует с пляжа, к которому здесь подходит центральная аллея парка отдыха, где из густых деревьев показываются заколоченные бараки летнего театра и крытой эстрады, а по воскресным дням крутится чёртово колесо. В помещении всегда было как-то дымовато из‐за того, что слабые лампы протягивались слишком высоко, через весь потолок, над бильярдными столами. В этой ленивой атмосфере был запах пива, и лица, которые обычно на улице раздражают своим ничтожеством и желтизной, выглядели здесь почти загадочно, благородно даже. Как будто тут было не до игры, которая шла так себе. Самое главное, что можно было себе объяснить, разливалось в воздухе. Костенька наблюдал мрачную и возвышенную картину.

Если спустить пружину, то шарик бегает, и лампочки тоже разбегаются по лотку мигать, как бусы на брюхе. Это была игра, но не то чтобы настоящая игра, а скорее – одно из тех сновидений, или кошмаров, в которых перед Константином была жизнь. Аркаша между тем задремал на лавочке перед водкой, овчинкой, капустой. Овчинка заключалась в прозрачной корзиночке и была дюжиной эскарго, которую им продали в одинокой избушке на дальней развилке шоссе у моста, где с холма выглядывали элегические развалины и ручеёк водопадом срывался в обрыв к морю. Вот это была награда за их загадочный автомобильный пробег по всему курортному берегу в поисках этих самых улиток, благодаря которым всюду одинаковые домики, какие-то прямо научно-фантастические фасады санаториев или глухая остановка автобусов на остове старинного фундамента приобретали, по выражению Виктора, что-то врубелевское. (Виктор, наверное, имел в виду, что этот великий художник, сошедший с ума от невыполнимого желания придать местному патриотизму определённую элегантность, в этих краях питался на даче моллюсками, которых собирал летом на пляже и кушал с лимонным соком; именно за столом ему удавалось уйти от того разговора об отечественном искусстве, который могли повести его собравшиеся поклонники, и вместо этого поспорить о том, что наша ракушка – та же устрица.) Заведение, где в детстве трёх приятелей располагался бильярд, своими бревенчатыми стенами напоминало избу, как того четверть века тому назад требовала мода на ностальгию по великодержавному прошлому, посещение украдкой церкви и чтение романов из жизни деревни. Здесь в голову приходили мысли об офицерских оргиях времён Гражданской войны, о господах с лицами популярных советских киноактеров, которые поют императорский гимн и играют в русскую рулетку за столом, на котором плачет и прикрывает руками стыд голая девка. Мужичок за столом расправил на коленях салфетку. То есть в таком возрасте жизни Аркашу было уже трудно назвать мужичком; как говорил Жоржик, это была скорее вдова мужичка или даже солдатка: прозвище, в котором Жоржик Ермолов всякий раз находил множество новых значений и логических связей. Костя же, вцепившись в лоток обеими руками, скользил взглядом. В игре pinball нужно только смотреть, чтобы не пропал шарик, который катается, и крепко держать и трясти; в этой слегка двусмысленной позе Константину наконец удалось забыться, облокотившись на целый городишко, который выглядывал из-под стекла.