Склонившись и дёргая бёдрами над автоматом, Костя освежал свои воспоминания об одном из этих грандиозных вечеров у бильярда. На пляже детей днём звали в гастролирующие аттракционы, где сквозь очки вроде маски для подводного плавания можно было смотреть и стрелять из кнопки в чудовищных ящеров, которые торжественно выползали со дна океана, как сказочные драконы или райские птицы (они были такие пёстрые, а Костя почему-то считал птиц оставшимися представителями вымерших динозавров). А тут зрелище было никакое. Заведение было вроде конюшни, и мужчины ходили под лампами, как лунатики, вокруг столов. В воздухе было дымно, и была какая-то такая театральная сцена. Имеется в виду, что люди как будто не жили, а изображали; они ходили и говорили только для того, чтобы удержать в себе то оцепенение, в котором происходила игра. Понятное дело, шары стучали, и это было совсем как в одном из тех кинофильмов из жизни высшего света, когда сквозь человеческие звуки зала раздаются стук булавы и такой же деревянный голос мажордома отчеканивает, что ещё одним именем прибыло. Никто не понимал, чего ждёт, и сам Костя с возрастом должен был стать тоже фанатиком подобного ожидания. Но поскольку всем известные принципы игры и любви распространились на всё в целом его существование, ему приходилось в расцвете бальзаковских лет избегать в отношениях с людьми как того, так и другого.

Пока, кстати, на следующий день Виктор потерялся на берегу, Жорж страдал вместе с Дашей, а Костя отправился в машине с солдаткой на приморскую магистраль в поход ему за улитками, Саша с Лёлей осматривали урочище. По всему санаторию было пусто, прелестно и дико. Все окна, которые им тут встречались в лесу, темнели, как глубокой ночью, или показывали развал. Молодые люди гуляли как будто по одному из тех городов-призраков, то есть ghost cities американского Дикого Запада, которые уже давно существуют только в виде декораций на киностудиях, и вот один из них очутился тут на дремучем мысу в финском заливе, где кругом гнилые остовы и в болото врастает щербатая кладка. Пустынные дворы коттеджей, как заброшенные крепости, со ржавой колонкою посреди. Длинный скелет летнего павильона, где на земле лежала одна обугленная бильярдная столешница. Особое впечатление на мальчиков произвела просторная, как заболоченное спортивное поле, поляна, где по краю шёл ряд жилых летних секций, выстроенных наподобие купальных кабинок, но ещё больше похожих на большую восточную чайхану в стиле караван-сарая или дворовые номера старинного южного борделя. Последний они, разумеется, могли знать только лишь по художественной литературе.

Первая глава

Путешествие в никуда. – Внутренности «Эксельсиора». – Наблюдения над клубящейся местностью. – Несколько беспочвенных русских в одной лодке.

Я думаю, пишет Костя Сомсонов, что этот душный и сумрачный летний день, когда мы после всех глупых задержек, с которыми человек отрывается от земли, наконец отправились в путь, останется лучшим в моей жизни. Только вчера мне исполнилось тридцать два года. Проводы были торжественными, как наш дирижабль, который так долго и весело громоздился над пустошью и над праздничной публикой, что Жоржик даже задёргался, как это наши благодетели, оплатившие эту экспедицию, согласятся пустить столько добра по ветру. Но трап убрали, и всё сразу же осталось у нас под ногами. Мы увидали внизу Верочку, заметили Полину с маленькой Лизаветой, которая нам махала. Все три были совсем как тающие на зеленоватом поле снежинки. Очень скоро и само курортное побережье Петрограда стало похоже на мутную донную паутину, над которой плотно сошёлся голубой воздушный океан. Засветило очень яркое солнце. Всё ещё стоя в салоне, как дачники, со всем нашим багажом, мы вдруг посмотрели друг на друга с таким видом, как будто проснулись. Из коридора, который шёл к нашим каютам и дальше, к мостику, пахнуло прохладцей и темнотой красного дерева. – Прошу вас, друзья, – пригласил наш бортинженер, тонкий и седоусый Илья Петрович Билибин, в такой мятой фуражке с крабом, что я даже отвёл глаза, чтобы поискать зеркало. Я ведь ещё не привык к нашим матросам, которые сейчас оба, по-моему, слегка задирались перед пассажирами… я имею в виду Васю, Жоржика и самого себя. Но ничего, мы разошлись вслед за ними по нашим каютам, чтобы успеть устроиться и выйти всем вместе к обеду.

Мы должны были провести несколько – по крайней мере – недель на борту этого дирижабля, «Ярило», который сейчас тихо набирал высоту в голубой пустоте. Кроме громадной сигары аэростата «Ярило» был очень скромным и уютным судном, напоминающим даже прогулочную яхту. Мы с Васей заняли общую каюту, и пока Жоржик пыхтел, как английский мопс, в умывальнике, соединившем его квартиру с нашей, мы уселись друг против друга на диваны и залюбовались голубым иллюминатором, который весь обметало тонкой серебристой изморозью. Мы уже оделись, как настоящие покорители тех высот, которые за окошком слепили наши глаза, в грубые свитера, и Васенька даже красиво завернул себе плед вместо куртки. Но я уже видел, как ему грустно, или пустовато, точнее. Это была какая-то солнечная, зияющая пустота, которая через иллюминатор умыла всю нашу комнату, как смерть. Я хотел сказать, тоска смертная. Я видел, как Вася скучает тут со мной, как он то и дело достаёт из кармана похожую на пейджер коробочку дешёвых часов, и сам заскучал вместе с ним. Я мог ведь взять книгу, раскинуть карты. Но мы оба, похоже, всё ещё так оробели перед громадной синевой, что я не мог подумать без жалости ни о каком-нибудь из наших занятий, ни о наших вещах, которые все как-то забренчали у меня в голове, ни о нас самих: перед лицом этой сверкающей пустыни мне было жалко и стыдно даже самого нашего замечательного дирижабля. Только Жорж, которому никогда и нигде было не устроиться, как угодно, всё ещё шумно возился у себя за стенкой и мог быть доволен. «Ярило» уходил на восток, забирая к северу – если вокруг нас до сих пор что-нибудь значили стороны того света, от которого мы отплыли. Я должен тут объяснить странную вещь. Эта экспедиция, в которую я поехал врачом, очень отличалась от обычных перелётов с одного места земли на другое (что бы мы там ни наплели дружку Жоржа, который помог нам отправиться в хорошо прозвучавшее кругосветное плавание). Сейчас где-то на мостике, рядом с капитаном, сидел штурман Глеб Протасов – сумасшедший метеоролог – который собирался вывести «Ярило» в открытое небо и уйти вместе с нами в настоящее путешествие по заоблачным вершинам, не оглядываясь на сушу внизу. Глеб, который просидел всю свою молодость в кустах на курортной метеостанции, свысока думал о лётчиках. Люди живут только на земле, написал мне однажды Глеб, и всё это могут забыть – такие чудеса они видят наверху. А воздухоплаватели только заберутся наверх, и сразу же смотрят в землю. Га-гарин!.. Наверно, нужно прожить под облаками столько, сколько я прожил, чтобы понять тот верхний свет. Потому что там другой мир на нашей планете, по сравнению с которым этот, внизу, лучше разбомбить. И вот, бла-бла-бла, мы плыли в синеву, чёрт знает куда. Мы смотрели в искрящееся от ледяного воздуха окошко, и наверняка оба думали о том: что бы он ни говорил, при любом курсе Протасов всё-таки идёт штурманом дирижабля, которому нельзя очень отрываться от земных дел. Мне было приятно, что Вася поглядывает на часы – как будто в этой коробочке билось больше, чем просто время, оставшееся до обеда. Я достал сигарету. Подожди, сказал Вася, нельзя. Он показал на латунную дощечку у меня за спиной. Я не заметил её сразу, потому что на стене напротив была очень красочная репродукция, которая изображала цеппелин, пролетающий низко над странными руинами в открытом океане: