При этом было не важно, руководствовались ли польские акторы патриотическими или меркантильными мотивами, заботило ли их общественное благо, польская культура, или техническая модернизация, или собственная прибыль; достаточно часто эти интересы были нераздельно слиты друг с другом. И все приведенные примеры свидетельствуют о том, что варшавское общество обладало ресурсами для запуска масштабных и долгосрочных процессов городского развития там, где правительственным инстанциям зачастую не хватало средств. Возьмем ли мы создание Политехнического института, филармонии или «Захенты», финансируемую из частных источников параллельную систему образования или движимое спекулятивными интересами жилищное строительство, возьмем ли технизацию городской жизни – всюду было наглядно продемонстрировано, что и в Варшаве раздающая распоряжения царская государственная власть не была единственным актором: на сцену уже давно вышло общество.

Не в последнюю очередь это привело к тому, что начали сталкиваться разные представления о том, кто именно инициирует перемены. Нагляднее всего это демонстрировал описанный в начале книги конфликт между царскими властями и польской общественностью, имевший место при торжественном открытии третьего моста через Вислу. Как считали лидеры польского общественного мнения, только католический священник имел право на церемониальное освящение постройки, поскольку новый мост был возведен исключительно на средства города, которые, в свою очередь, предоставили польские горожане. С точки зрения этих деятелей, модерный город и происходившие в нем инфраструктурные и технические нововведения являли собой прежде всего плод усилий коренного населения; о решающей роли кредитов, полученных в Санкт-Петербурге, тут даже не упоминалось. Превращение Варшавы в модерный мегаполис, согласно данной точке зрения, осуществляли в первую очередь сами варшавяне568.

Однако подобные споры о том, кто имеет права на этот город и кому принадлежит заслуга успешной его урбанизации, не скроют от нас того факта, что модернизировать этот, лишенный самоуправления мегаполис позволило лишь переплетение взаимодействующих государственных и общественных структур569. Возьмем тот же пример моста через Вислу: именно такое сочетание – государственного кредитования и муниципального планирования, министерского одобрения проекта и активной работы польских инженеров и архитекторов – привело к тому, что возник этот центральный для инфраструктурного обновления Варшавы объект. Деятельность на благо общества без согласия или одобрения со стороны администрации была так же невозможна, как не имели шансов на успех мероприятия имперской бюрократии без сотрудничества со стороны местной элиты. Власть, желающая чего-то большего, чем просто поддержание военного и полицейского контроля, не могла обойтись без сотрудничества хотя бы с частью местного общества. Именно это, богатое недоразумениями, недоверием и ожесточением взаимодействие в рамках конфликтного сообщества и продвигало вперед трансформацию Варшавы.

Имперская точка зрения, с которой царские чиновники смотрели на Варшаву, впрочем, не противоречила их активной вовлеченности в местные дела: они были заинтересованы в модернизации этого города как в составной части усиления Российской империи. Сколь бы ни различались приоритеты таких должностных лиц, как президенты города и генерал-губернаторы, все они были объединены тем, что мысль о Варшаве была для них мыслью об империи. Этим облегчалось установление контактов с городской общественностью и обеспечивалась стабильная основа для прагматической коммуникации независимо от всех политических разногласий.

В ходе этого длительного процесса обмена имперские чиновники уже давно сами стали частью того города, господство над которым было их должностной обязанностью. Подобное превращение приезжих управленцев в местных жителей всегда было частичным и никогда не приводило к отказу от имперской точки зрения в пользу польских позиций. Даже такой открыто симпатизировавший польским интересам президент, как Сократ Старынкевич, оставался имперским чиновником, безо всякого понимания относившимся к пресловутым «польским мечтаниям» об автономии или тем более самостоятельности. И все же бросается в глаза, что должностные лица, чьи портреты были здесь представлены, рассматривали себя как часть организма города, а не как иностранную оккупационную власть. В отличие от тех националистически мыслящих экстремистов из русской общины, которые с начала XX столетия все больше настаивали на усилении национального начала империи, имперский чиновник-управленец не считал, что будущее империи – в режиме апартеида, при котором все нерусские будут лишь влачить существование в неблагополучных, сегрегированных пространствах под надзором полиции. То, что многие царские чиновники сами не были этническими русскими, безусловно усиливало этот скептицизм по отношению к подобным требованиям со стороны националистического лагеря. Но на представления многих чиновников влиял и многолетний опыт конкретного сотрудничества с местным обществом. Проект городского модерна, общий для всех, неоднократно объединявший генерал-губернаторов, президентов города, инженеров и представителей предпринимательской буржуазии, продемонстрировал здесь, в Варшаве, свой устойчивый эффект и, таким образом, косвенно изменил практику имперского господства.

Ставший популярным как элемент самоописания городской общественности еще в период российского владычества, топос «Варшава – Восточный Париж» указывал именно на то, что мегаполис на Висле становится городом все более модерным. Имперские чиновники не стояли в стороне от этого превращения Варшавы «в Париж», а были одним из продуктивных факторов данного процесса. Их роль в трансформации столицы Царства Польского в модерный европейский мегаполис показывает, что имперское владычество в крае, помимо прочих своих измерений, в принципе обладало и формирующим воздействием. Поэтому власть Петербурга нельзя описывать как просто угнетение и торможение: ее следует понимать как силу, которая задавала контекст и тем самым оказывала долговременное и глубокое, определяющее влияние на местные процессы. Немногие из этих процессов оценивались поляками положительно. Но это не отменяет интерпретации имперского правления как фактора, продуктивного для политических, социальных и культурных процессов.

Такое формирующее измерение империи проявилось во многих сферах. В частности, его можно наблюдать и в формах коммуникаций и организации русского общества в Варшаве.

Посреди Царства Польского на протяжении долгого XIX века обитало сообщество людей, ощущавших себя избранными представителями империи в этом краю, членами некой диаспоры, репрезентирующей центр на периферии. Это «имперское общество» включало в себя отнюдь не только узкий и эксклюзивный круг царской бюрократии. Оно было гетерогенным образованием, в которое входил широкий спектр профессиональных, сословных и статусных групп. В параллельной вселенной имперской общины в Царстве Польском жили как чиновники русской администрации и аппарата власти, так и офицеры армии, и публицисты, и книготорговцы, университетские профессора и учителя, священники и политики, предприниматели и инженеры, адвокаты и медики. Некоторые из них состояли на государственной службе, не считая себя чиновниками, другие имели в Привислинском крае собственное дело. Главным признаком, объединявшим их, была, без сомнения, принадлежность к Русской православной церкви. Подавляющее большинство представителей этой группы, если бы их спросили о национальности, отнесли бы себя к «русским». Однако и здесь гомогенность существовала лишь в ограниченной степени; в это имперское социально-коммуникативное сообщество входили также прибалтийские немцы и другие лютеране, православные грузины и армяне.