Лавре был такой избыток красоты, что на первых порах взгляд "терялся": остановиться на чём-то одном или разбежаться во все стороны сразу? Как в детстве на поляне, где много-много земляники – не знаешь, с какой начать собирать! так бы все сразу и взял.

На Земле, наверное, всего несколько уголков запредельной красоты!

Но самое красивое на ней место – то, где мы однажды нашли Бога.

Там никогда не бывает плохо – там только иногда не бывает нас.

Здесь жива была Наталья Сергеевна и Таня… "Жив Бог и ты живой, не оставлю тебя", – вспомнил Кирилл слова не то Марины, не то пророка Елисея. Всё правильно! Если все живы, то самое главное – никого не оставить.

Главной "машиной времени", настроенной на прошлый год, была, конечно, колокольня. Она вставала каскадом пяти ярусов, лёгкая, необъятная, воздушно-голубая, вся в белых колоннах и узорах, слепленных то ли из снега, то ли из облаков. И венчала её корона-солнце? Дневная Вифлеемская звезда?

Какую-то бесконечно знакомую и древнюю, как мир, мелодию проиграли куранты. Ангелы звуков, посланцы Вечности, всколыхнули мир. Воздух тонко дрогнул, слыша родной Голос. Душа, тоже сразу узнав Его, стала детской-детской: чуть что – слезы брызнут.

Этот троицкий, сергиевский воздух и звук! Будто сама молитва претворилась в кислород. Здесь ведь само дыхание – уже любовь.

Та, которая – не страсть.

Та, которая – везде.

Та, которая – как атмосфера, как сама жизнь.

Кирилл снова поднял глаза. Облака раскинулись в обе стороны, будто у колокольни вдруг отросли крылья. "Ну вот, в тот раз мы поднимались. А в этот раз она сама обзавелась крыльями… как некоторые из наших, кто был на ней в тот раз. Царство Небесное…" И было чувство, что они – такие родные… всего два дня в жизни виделись, но… дай Бог увидеться опять!

Когда не остаётся никаких земных надежд, тут-то и выступает, прежде заслонённая ими надежда небесная. Как эти крылья.

– В этой Лавре столько винограда нарисовано, что прям вкусно! – сказал вдруг Саша. ("А может, это как раз тот виноградник, который хотели отобрать у Навуфея?" – вспомнил Кирилл маринину повесть).

А Рома не шутил. Он шёл задумчиво, с рюкзаком за спиной, шлёпая сандалиями по цветным плиткам лаврских аллей. В сегодняшнем мире он был? или в прошлогоднем? или в двух сразу? – трудно сказать. Что лучше: когда тебе ломают ноги или когда хотят отобрать брата?

А Красота тем временем раскрывала перед ними всё новые страницы.

Беседка над источником казалась огромным фонарём для крестного хода. Если заглянуть под её лазурный свод, там – одна-единственная крошечная лампадка, как Полярная звезда на небосклоне. Соборы заглядывают со всех сторон в арки меж колоннами и, кажется, задевают за них своими куполами. Зачем заглядывают? Хотят посмотреть на лампадку? Но она – такая крошечная, а они – такие огромные… Зачем она вообще им нужна? Зачем мы Ему нужны?

От этого навеса над Водой Живой, от лампадки сама площадь казалась церковью под открытым небом. Вообще, разве не весь мир задуман как Церковь? Разве не везде должно быть так же хорошо? Отчего же нам НЕ хорошо? Лампадок на весь мир не хватает? Заряда небесной батарейки?

Кирилл вспомнил арки Рядов в Костроме, под которыми ребята беззаботно бегали и дурачились. Давно это было! Беззаботность – то, от чего жизнь нас быстро и эффективно лечит… Но, что бы где и когда ни случилось, Троице-Сергиева лавра – проталина с подснежниками посреди вечной зимы. Островок, где несчастье пресуществляется в счастье, как хлеб и вино – в Тело и Кровь Христову.

Троицкий собор, где мощи Сергия Радонежского, душа нашла сразу, "наощупь". Он был меньше других да и стоял не в центре, в углу – но ноги как-то сами подвели именно к его дверям. Люди входили один за другим под его узоры. И в углу этого угла ждал всех игумен Сергий. Кирилл вспомнил, как Наталья Сергеевна в прошлый раз говорила про этот собор: "Ты как будто внутрь иконы попадаешь!" Всё было именно так…

Троицкий собор был тесен, но закапанный свечами сумрак расширял его, и казалось, за этим сумраком тянется во все стороны невидимое и бесконечное. Перед древними образами горели лампадки – маяки на краю безбрежнего океана. И на сколько измерений простирался этот океан? Это тебе не Рыбинское водохранилище! Сердце трепетало от вхождения в мир… неземной, но совсем не чужой – именно свой: любимый и памятный всегда… отчего? Заходишь в незнакомое - и вдруг оказывается, что как раз оно-то знакомо тебе изначально, извечно… а незнаком, непривычен, абсурден весь наш мир – тот, который мы называли "нашим".

Дом Божий – наш дом. Не вечно же нам быть бомжами! Когда мы дома, нам нет необходимости верить или не верить в существование нашего жилища – оно просто есть.

И может быть, это даже не Дом, а… Тело. Может, собор – сердце, а нескончаемая вереница людей к мощам – аорта. Всё вокруг – живое! всё – невидимо-единое. Можно ли, чувствуя пульс, приложив руку к сердцу, сомневаться в существовании живого Тела. "Да будут все едино, как Мы с Отцом едины".

В уголке этого тесно-бесконечного собора – куда тянулась, огибая столпы, очередь, – искрилась "ёлка" разноцветных огней. Лампадки в полумраке напоминали рождественские гирлянды, а морозно-серебристая сень над мощами – праздничный вертеп. Мягкий свет, блики на узорах, чувство тайны, которая всё ближе, как сердечный стук. Окошко света и тепла. Будто каждый огонёк, как ангельский зрачок, видит всю твою душу! Нет, не укоряет, не осуждает, просто видит! Охраняет Свет, который в тебе, от всего плохого, что… в тебе же.

Душа вдыхает этот свет и тянется к нему.

Когда Кирилл приложился к раке, вдруг словно нарыв внутри лопнул… что-то огромное, давящее вскрылось. "Гос-споди… неужели!" Обновление случилось как-то мгновенно, разом. Кирилл физически почувствовал, что у него есть душа – по тому, как она остро болела и вдруг, вздрогнув, встав на место, перестала болеть. А то, что её мучило, прорвалось и излилось.

Что-то мягкое и тёплое, как бархатный покров на мощах, как епитрахиль священника, принакрыло душу. Смута вмиг сменилась ясностью. В чём эта ясность заключалась, передать вслух так же немыслимо, как рассказать музыку словами. Но всё же внешняя жизнь из слов состоит. И если перевести на человечий язык то, что открылось – перевести самой простой фразой, – это звучало бы примерно так:

"И будет Бог всё во всём".

Давая заповеди,