выстроилась перед носом у двух вышибал, лелея надежду попасть в «Авалон Голливуд» до его закрытия, пока там ещё остался алкоголь и безудержный раж.

Я поплёлся вдоль улицы и выглядел жалко в сравнении с весёлыми компаниями, что искали пристанище на ночь. Мне тоже не помешала бы компания получше скручивающегося желудка и навязчивых мыслей, и я позвонил единственному человеку во всём городе, кто не казался мне чужим.

– Сид, это я!

– Джейсон? Тебе так скучно зависать в «Авалон Голливуд», что ты мне звонишь? – Шутливо спросила она.

Самой ей уж точно не было скучно. На фоне играла лёгкая музыка и слышались голоса. Не такой антураж, как в диком клубе, который я оставил позади, но Сид явно не сидела у окна и не ждала моего звонка.

– Хотел услышать твой голос и позвать куда-нибудь закончить этот вечер. Корпоратив закончился раньше, чем я думал.

– О, дорогой, прости, но я сейчас в баре на Четвёртой-авеню. Знакомые пригласили пропустить по стаканчику и обсудить предстоящую выставку фотографий, о которой я тебе говорила. Конвеншн Центр! Это будет грандиозно.

В этом была вся Сид. У неё всегда находились какие-то аристократичные знакомые из мира искусства, и только я запоминал имена одних, как всплывали другие. Фотографы, музыканты, скульпторы, художники. Как Эмма. Было глупо думать, что Сид ничем не занята вечером, и я смогу добиться её внимания. Наверняка в этом баре на Четвёртой-авеню подавали фуа-гра и моллюсков под пикантным соусом, а её приятели обсуждали характерные черты французского экспрессионизма двадцатого века.

– Но ты можешь заскочить к нам! – Обрадовалась Сид. – Бар называется «Белый лотос». Ещё детское время!

Перспектива сменить одну невыносимую компанию из пьющихся и говорящих непонятно о чём людей на другую такую же не обрадовала меня так же сильно, как её.

– Наверное, я лучше прогуляюсь и поеду домой. Завтра рано вставать. Ты ведь не обидишься?

Сид ни капли не обиделась, пожелала спокойной ночи и отключилась вместе со смехом каких-то людей. Времени – всего начало десятого, но по ощущениям – целая полночь. Ещё не до конца стемнело, хотя в Берлингтоне уже не разберёшь, что за дерево растёт в метре от тебя.

Я решил проветриться перед возвращением в квартиру и шёл, куда глаза глядят. Рестораны и бары сменяли друг друга, так что через десять минут я уже перестал их различать. Казалось, что я попал во временную петлю и прохожу одно и то же место в пятый раз. Неужели городу нужно столько заведений для увеселительного времяпрепровождения на одной плоскости? В целом Берлингтоне не наберётся такого количества, сколько сконцентрировалось в этом районе.

Такой Лос-Анджелес меня не привлекал. Эмма показала мне другую его сторону – тихую, вдумчивую, притягательную. Где природа вплетается в архитектуру и радует душу, а не выворачивает её наизнанку. Мне вдруг захотелось позвонить ей, но я не стал и продолжал свой вечерний променад, пока не замер, чуть не сбив с ног идущую сзади женщину.

Галерея «Арт Бертье». Я не искал её, она сама меня нашла. Окна всё ещё зазывали прохожих полюбоваться искусством, и я купился на этот призыв. Надпись на стекле гласила, что галерея закроется в десять, то есть у меня было полчаса на то, чтобы лично взглянуть на место, где когда-то Эмма лелеяла будущее великой художницы и откуда сбежала, прихватив парочку своих картин.

В надежде, что я не столкнусь с владельцем – парнем из комода – я осторожно прокрался внутрь и огляделся в поисках Гэбриэла Бертье. Но кроме нескольких увлечённых любителей художеств и девушки во всём чёрном с бейджиком консультанта никого не волновали картины. К чему тратить время на нечто возвышенное, когда можно оттянуться в местах более приземлённых? Вроде «Белого лотоса» или «Авалон Голливуд».

Я медленно стал брести вдоль стен, на которые подвесили десятки работ. Маленькие, большие, в позолоченных рамах и в простых деревянных обрамлениях, со смыслом и абсолютно неразборчивые, дорогие и запредельно дорогие… Под каждой висела табличка с именем автора и стоимостью. Мать честная! Шестьдесят штук за абстрактное нечто – слишком вкусная цена за такую безвкусицу. Ни одну из них я бы не купил, тем более за такие деньги. Кроме…

В самом дальнем углу, будто старый велосипед, который припрятали от глаз в чулане, висели четыре картины. Знакомый почерк, бесподобные мазки, гениальность каждой детали. Я узнал бы пейзаж Плайя Дель Рей и Эль Пуэбло из миллионов копий и подделок. Картины Эммы, за которыми охотился парень из комода. Сердце замерло, когда я снова увидел их. За огромными полотнами висели два поменьше с незнакомыми мне зарисовками моста Колорадо Стрит в закатных лучах и панорамы Лос-Анджелеса с какой-то высокой точки. Весь город как на ладони.

Автор: Эмма Джеймс

Порыв коснуться кончиками пальцев букв, сложенных в её имя, был слишком силён, но я сдержался.

Меня распирало от гордости: я знал настоящую художницу, талант которой перещеголял все прочие дарования в галерее. Другие картины были искусственными, а её – искусством. Как несправедливо, что неразличимые пятна и разводы стоили шестьдесят тысяч долларов, а её прелестные пейзажи в десять раз меньше. Шесть и семь тысяч за маленькие полотна, и по десять за Плайя Дель Рей и Эль Пуэбло.

Я слишком зачаровался картинами и, видно, простоял у них дольше кого бы то ни было, кто приходил в «Арт Бертье», потому что за спиной у меня возникла та самая девушка в чёрном и премило улыбнулась.

– Вижу, вы заинтересовались этими картинами?

– Они великолепны. – Всё ещё витая в своих восхищениях, отозвался я.

– Если вы любите пейзажи. – Несогласно повела бровью девушка с именем Амелия на груди. – Но сейчас в моде неореализм, постмодерн, энвайронмент, трансавангард…

Она перечисляла какие-то известные ей одной и словарю искусствоведа словечки, от которых запутывались извилины в голове.

– Но пейзажи не сильно продаются. Если вы подбираете что-то для себя, лучше обратите внимание на работы нашей молодой и подающей надежды художницы. – Девушка указала рукой на ряд картин слева от работ Эммы. – Серена Ван Мейер. Открытие мистера Бертье. Пишет в стиле лавизма. Каждая её работа – смесь уверенности и воображения.

Серена Ван Мейер… Что-то знакомое. Где я мог слышать это имя?

Любовница парня из комода, с которой Эмма застукала свою большую любовь. Женщина, которая разбила Эмме сердце и карьеру. Женщина, которой Гэбриэл Бертье подарил такую же пару туфель.

Я скривился от одного этого имени и того, что оно собой олицетворяет. А потом увидел её произведения и скривился ещё раз.

Уж не знаю,