Ну что ты, Жан-Жак, не дуйся, пожалуйста, ты прекрасно знаешь, что мое к тебе отношение не изменилось, так что не устраивай мне сцен, пожалуйста, надо было приготовить грелку, вообще-то не холодно, но с ней как-то более комфортно, как-то лучше рассказывается, но что уж тут поделаешь, а про его недокуренные сигареты я не буду больше говорить «окурки», это вульгарно, я буду вместо окурок говорить по-английски «stub», стаб — это как-то более достойно его сигареты, даже потухшей, надо ему сказать, что настоящее имя своего мишки я открыла только ему одному, знаете ли, мой дорогой, всем остальным я говорю, что моего мишку зовут Патрис, но между нами, мой дорогой, не может быть никаких секретов, ему это понравится, вот только один секрет, конечно, я ему никогда не расскажу, а кстати сказать, в тот первый вечер, когда я ему играла Баха, он видел меня в профиль, вот интересно, на что же это я похожа в профиль, идем, дорогая, посмотрим-ка.

Она вылезла из кровати и зажгла свет, поставила перед зеркалом круглый столик, которому назначила роль табурета перед пианино, уселась на него голым задом, задумалась. Он сидел справа от нее, значит, видел правый профиль. Приняв неудобную позу, порхая пальцами одной руки по воображаемым клавишам, а другой держа маленькое зеркальце, она косилась на свой профиль, который отражался в зеркале. Да, сойдет. Кстати правый профиль у нее лучше. Если смотреть справа, нос замечательно ровный, не придерешься. Затем, повернувшись спиной к зеркалу, она полюбовалась в маленьком зеркальце отражением своих бедер. Тоже неплохо, только вот слишком она шевелит задом, когда играет. Да, я слишком трясу задним фасадом, надо следить за собой. Но, может, ему понравилось. Да, возможно. Теперь нужно срочно лечь. Направляясь к кровати, она потрепала по плечу мишку-мексиканца, подаренного Солалем. Как ты, Педро?

Ладно, теперь я уж не встану с кровати, может, купить какой-нибудь из этих корсетов, нет, это будет как в тюрьме, а потом, некоторая округлость — тоже полезная вещь, если Бог дал нам округлости, то наверное уж для того, чтобы мы ими пользовались, ладно, начинаю рассказывать, все себе расскажу, как лучшей подруге, пока никто не мешает, на этот раз начну с конца, пойдем в обратном порядке, значит, в самом конце, в разгар ласк он отстраняется, я умоляю его, не покидай меня, не покидай меня, без всякого стыда называю его на «ты», а как еще в такой ситуации, я погибшая женщина, да нет, я воскресшая женщина, потому что, с определенной точки зрения, я была девственна, короче, я нежно молю, а он непреклонен, и вот я встаю, чтобы привести себя в порядок, хорошо, что он на меня не смотрел, когда я поправляла верх, это было бы унизительно, а неплохо я придумала эту хитрость про русский обычай, лишние две минуты всегда кстати, последний раз в кресле было даже три, и еще какие длинные, как подземные пещеры, потом проводила его до такси, а почему, кстати, такси, если у него «роллс-ройс» с шофером, он же знаменитая личность, может быть, такси — это как-то скромней, такой важный господин, такси ждет его часами, этой ночью с девяти до четырех, то есть семь часов, а мне-то что, дальше я открыла дверцу, а ему, наверное, нравится, когда я проделываю свой салям-алейкум с целованием руки, а потом я бегу с уточнениями, не завтра в девять, а сегодня в девять.

Она вдруг замолкла. Сердце застучало, кровь прилила к лицу, стало трудно дышать. Один промах за другим, она вдруг поняла это. Промах — этот порыв открыть дверцу. Промах — ее погоня за машиной, она бежала как всполошившаяся прислуга. Промах — ее угодливая торопливость, когда она нагнала затормозившую машину, когда начала, задыхаясь, что-то говорить ему, а машина даже еще не остановилась. Убогая нищенка в погоне за милостыней. И к чему все это? Чтобы изложить ему высокоумное рассуждение о том, что сегодня уже завтра. Он никогда этого не забудет. Ох, Господи, что же я наделала. О, Господи, как просто было дождаться утра и позвонить ему, чтобы все уточнить. Нет, сумасшедшую охватил неистовый ужас, и она выкинула такой цирковой номер. Что ж, ты развенчана. Никогда больше он не будет восхищаться тобой. Смотрела с ним на звезды, объявляла своим властелином, все эти возвышенные штучки, чтобы в конце концов бежать сломя голову как прислуга. Нет, нет, ты преувеличиваешь, я тебя уверяю, ты все напридумывала. Все его слова любви, его пыл, наши поцелуи, ты же сама видишь. Да, но все эти чудесные вещи были до ее циркового номера. Значит, это все не считается. Цирковой номер все испортил. Ох, она не создана для счастья. Слишком увлекающаяся, слишком нетерпеливая, неловкая бедняжка. Небось венгерская графиня не побежала бы за машиной.

Нет-нет, не терять головы, умоляла она себя, вскочив с постели. Она села на край кровати и, глядя на ноги, взглянула беде в лицо. Да, нужно спокойно все обдумать. В общем-то она ничего не теряет. Жизнь состоит из взлетов и падений. А впечатления обманчивы. Нужно просто стереть плохое впечатление и заменить его на хорошее, и тогда она вновь завоюет его уважение. Сегодня вечером она будет чудом грации и достоинства, предложит ему чай, жесты ее будут изящны и благородны, она будет немного отстраненной, оденется особенно тщательно, в общем, реабилитация. Вдруг выпрямившись, она заломила руки. Нет, нет, все кончено. Она содрогнулась. Облизнув пересохшие губы, она через ступеньку помчалась вверх по лестнице и устремилась к телефону, который трезвонил в коридоре.

Вернувшись в комнату, она поспешила поцеловать свое отражение в зеркале. О, лучший в мире человек, он позвонил ей, чтобы послушать ее голос. И сам сказал, что залюбовался ею, когда она бежала за машиной. А ведь правда, если хорошенько подумать, бежала она довольно мило. Юная непосредственность, одним словом. Прелестная наивность, вот. Значит, уважение не утеряно, и можно вновь ложиться. Моментально она скользнула в постель, Зарылась в одеяла, укрылась до самого подбородка.

Ненаглядная моя, ты слышишь, ты видишь, я была права, что ты все себе напридумывала, ну что, может быть, перейдем к описанию, ох, да, пожалуйста, подожди, я укроюсь получше, вот так хорошо, ну, во — первых, он высокий, выше меня, таким и надо быть, в душе мы все мидинетки, но почему сегодня вечером он не взял меня, только поцелуи, объясни мне это, только одни поцелуи, и грудь тоже, а я конечно же слишком хорошо воспитана, чтобы что-нибудь говорить по этому поводу, но все же, будем надеяться, что завтра, извините, сегодня вечером, надо как-нибудь вместе пойти в церковь, будем стоять на коленях и держаться за руки, но ведь надо же еще вместе кататься на лошадях и еще на водных лыжах, на водных лыжах это будет великолепно, как ты думаешь? Да, конечно, кстати, позавчера у нас все было, два посвящения, как мне не стыдно считать, маленькую гостиную убрать как следует и пропылесосить там все, пожалуйста, я жду подругу детства, она недавно вернулась из Австралии. Надо отправить ее тотчас же после завтрака, чтобы потом беспрепятственно начать маневры, без всяких шпионских взглядов и задних мыслей, можно украсить по-своему гостиную, а что, если сходить в салон красоты, нет, я не осмелюсь, все эти развязные накрашенные женщины, которые вами там занимаются, и потом, вдруг они сделают хуже, вдруг испортят меня, но, когда он поедет в командировку, я попробую, потому что, если они что и испортят, у меня будет время исправить, так, это на помойку, это долой, это не то, наоборот, может, фрукты поставить в гостиной, нет, это будет нарочито, слишком угодливо, надо просто спросить, хочет ли он фруктов, и сходить за ними, фрукты хороши тем, что их едят обычно до первых глубоководных поцелуев, короче, язык делается душистым и вкусным, хотя мой язык всегда вкусный, без всяких фруктов, или правильней сказать просто «без фруктов», если будет жарко, надену это, в крестьянском стиле, с квадратным вырезом, или лучше то, льняное, с пуговицами по всей длине, нужно надеть его без десяти девять, чтобы оно не помялось, нет, оно слишком уж утреннее, тут скорее подойдет летнее вечернее платье, но очень-очень простое, или мой вечерний костюмчик, он создает ощущение минимума одежды, шикарно, что можно снять пиджачок, и тогда получится декольтированное платье, но не так уж, кстати, сильно, но, если я наклонюсь, может, как раз, ну ладно, короче, надо, чтобы я прояснила наконец проблему графини, она и в самом деле уехала, последний раз в «Ритце» он мне показывал новый помазок, который купил, какой у него был детский взгляд, когда он объяснял все преимущества этого необыкновенного помазка, с невероятным энтузиазмом, я себя чувствовала такой взрослой рядом с ним, я так сильно люблю его, и все же у меня бывает такой-такой-такой страх, отвращение перед, скажем так, мужским желанием, но не всегда, лишь иногда, а порой он навязывает мне свои суждения, и я, как самочка, восхищенная суровым интеллектом, говорю про себя «я бы и не додумалась», порядочные женщины всегда немного туповаты, но, тем не менее, я же способна на тонкие замечания, мол, это поза, или ты все путаешь, но с Варварой я этого себе не позволяла, мы разговаривали более доброжелательно, его я люблю намного больше, но с Варварой мы лучше понимали друг друга, я люблю, когда он меня раздевает, а когда желаю его более всего, я становлюсь целомудренной, скромно сижу в уголке, иногда мне так хочется целовать его губы, когда он бесстрастен и равнодушен, а я еще люблю, когда он одет, засунуть руки ему под пиджак и обнять крепко-крепко, чтобы понимал, он мой, а больше всего я люблю, когда, но я не могу произнести это вслух, в глубине души я сознаю, что во всем, касающемся постели, для меня не существует никаких моральных ограничений, таковы, может быть, все честные женщины, что бы он мне ночью ни сказал сделать, я, пожалуй, все сделаю, если только слова не, ох, как мне себя жалко, бедная я деточка, вечно жду на неудобных высоких каблуках и в тесных юбках, а другие еще хуже меня, у них дурацкие шляпки, надвинутые на уши, все-таки ужасна эта жажда унижения у меня, я сама себе противна, и ведь, когда он придет сегодня вечером, я поспешу к его руке, собачка, ко мне, собачка лижет руку, я надеюсь, вы не задержитесь сегодня вечером, потому что вы утомили меня, мой дорогой, вот было бы шикарно так ему сказать, ох, и еще этот поцелуй, свидетельство слепого обожания, который я придумала, а возможно, были и другие милашки, и они придумывали то же самое, ох, совершенно верно, лучшее время — когда он еще не пришел, когда я жду его или же когда он только что ушел и я о нем вспоминаю, еще один постыдный поцелуй, когда я обнюхиваю его, как обезьянка, нет, вовсе не постыдный, вовсе не как обезьянка, ох, а теперь довольно, теперь спать, когда я играю на пианино, мои бедра качаются на стуле, я делаю это, может быть, не то чтобы нечаянно, в глубине души я низменное создание, ох, как я обожаю трио номер один си-бемоль-мажор дорогого моего Шуберта, он такой милый, толстый, в больших очках, да, надо спросить его, умеет ли он свистеть, эй ты, червяк, умеешь ли свистеть, мне все время его не хватает, все время потребность быть восторженной идиоткой в его объятиях, я, наверное, достаю его своими телефонными звонками, он сказал мне, что вечером, засыпая, думает обо мне, то настоящая любовь, а недавно, когда я его упрекнула за эту гнусность, которую он говорил в «Ритце», про то, что грудь — это дурацкие штуки и вечно вялые, он попросил прощения и сказал, что у меня они самые прекрасные в мире, это, впрочем, так и есть, я не пожелала бы таких же своей лучшей подруге, значит, вопрос улажен, и не будем больше на эту тему, ох, а у меня и нет лучшей подруги, и еще когда я ему напомнила, что он сказал про гимнастику, в которой они находят странный интерес, и что Дон-Жуан считал их комичными, так его ответ был вполне удовлетворительным, Бог простит, хлыстом его по спине, и чтобы появились красные полосы и стали потом белыми и вздулись, ох как мне хотелось бы, и еще я ему напомнила, что в «Ритце» он сказал, будто ему не нравится, когда потом гладят его плечо, и опять ответ был безукоризнененным, вообще-то я рада, что с другими ему это не нравилось, но нравится ли действительно со мной, да, уверяю тебя, когда он прискакал на лошади, а я устремилась ему навстречу, он спешился, я смутилась, что он смотрит на меня, когда я иду к нему, скажи, ведь поцелуи с ним совсем не то, что поцелуи с S, я ничего даже не ощущала с беднягой, но я слишком часто говорю, что люблю его, не умею хранить свой женский секрет загадочного эфемерного создания, надо уметь притворяться равнодушной, забывать о свидании, нужно научиться говорить ему «ах, я завтра не могу увидеться с вами, увы, мне так жаль», принимать равнодушный вид: добрый вечер, как поживаете, в общем, вид женщины, которая привыкла быть любимой, надменной императрицей, в стиле «не знаю, может быть», держаться так, будто мне скучновато, в стиле «ну, возможно», отвечать устало и высокомерно, горделиво отставив длинный зеленый мундштук, полузакрыв глаза, загадочно грезить о чем-то, все, принято, ты у меня увидишь, где раки зимуют, дружочек, да, нужно полностью измениться, но не сегодня, только начиная с завтрашнего вечера, у меня не получается свистеть, как мальчишкам это удается, да, было приятно, если бы он меня сложил, положил в сумку и каждый раз, как я ему нужна, доставал и разворачивал, о, я это обожаю, как будто я маленькая девочка, одна в старом домике на опушке леса, в низеньком домике, увитом диким виноградом, с красной черепичной крышей, я тоже вся такая дикая, но без черепичной крыши, я приглашаю его в дом, показываю ему террасу с балюстрадой, маленький бассейн, каменную скамью, лужайку, беседку в китайском стиле, большой пруд, окруженный таинственными старыми деревьями, дарю вам все это, дорогой мой, все это ваше, дорогой мой, и мое тоже, навсегда, на всю нашу жизнь, любовь моя.