Она рассказывала ему о любимой музыке, иногда вставала и играла ему пьесы на пианино, а когда завершала игру, смотрела на него, чтобы увериться, что ему они тоже нравятся, и целовала его руки. Если ему что-то не нравилось, она тоже переставала считать эти пьесы такими уж прекрасными, замечая, что он прав. О, эта жажда ощущать с ним полное единство, любить лишь то, что любит он; она спрашивала, какие книги он любит, чтобы прочитать их и, в свою очередь, полюбить.

Бесконечные разговоры, это перемирие на дружбу, которая внушала в них уверенность, что их союз рожден духовной близостью, а не только телесной, о, вечно новое наслаждение рассказывать друг о друге, блистать, быть остроумными, благородными, прекрасными, совершенными. Два комедианта, занятые лишь тем, чтобы нравиться друг другу, выставляться друг перед другом и гарцевать, думал он в очередной раз, но это не имело для него значения, все было великолепно, и она вся была так очаровательна, даже ее улыбка примерной девочки перед камерой фотографа, когда он говорил ей о ее красоте, и даже ее женевский выговор, и все по-детски образованные швейцарские числительные.[9]Он любил ее.

Однажды утром она пригласила его поужинать с ней в восемь часов вечера. Это была их первая совместная трапеза. Она была ужасно горда тем, что все приготовила сама, особенно же гордилась щавелевым супом, с важностью поставленным на стол. Любимый, это все я сделала, с начала до конца, это щавель из нашего сада, я собрала его сегодня утром. Она восхищалась возможностью кормить своего мужчину, она умилялась зрелищем преданной супруги, верной служанки с поварешкой в руке, скромно разливающей суп. О, счастье смотреть, как он ест. Она ощущала себя домохозяйкой и восхищалась собой. И им тоже восхищалась. Гуд тейбл маннерс, говорила она про себя, наблюдая за ним. Счастье еще — изображать рассудительную супругу. Когда он попросил третий кусок шоколадного пирога — нет, дорогой, хватит, это слишком, сказала она наставительно. Этим же вечером он слегка порезал палец. Как же она была счастлива лечить его, мазать ранку йодом, бинтовать палец и целовать повязку, как добрая мама.

XLII

Однажды вечером, обычным вечером их юной любви, когда он спросил ее, о чем она думает, она повернулась к нему, резко взметнув подол платья — она знала, что это движение его пленяет. Я думаю, что я в восхищении от знакомства с вами, сказала она. В восхищении, обрадовавшись неожиданному звучанию слова. Она засмеялась, принялась ходить туда-сюда, зная, он любуется ею, чувствуя, что платье облегает ее в правильных местах. А теперь о чем вы думаете, спросил он. Я думаю о том, что мне жаль себя, потому что вся моя жизнь пройдет в сплошном желании нравиться вам, надевать слишком высокие каблуки и слишком узкие юбки, кружить платьем, как накануне, а-ля мадемуазель де ля Моль, это довольно грустно, мне это неприятно, я становлюсь женщиной, и это ужасно. Она встала на колени, поцеловала ему руку. Какой кошмар все-таки эта потребность то и дело вставать на колени. Скажите: храните меня, храните меня всегда, сказала она ему.

Как же хороша она была, коленопреклоненная, глядящая на него и сжимающая двумя руками в немой мольбе его ляжки, такие стройные ляжки ее мужчины. Разрешите мне смотреть на вас, сказала она и отодвинулась, чтобы видеть его целиком, подробно изучив его, улыбнулась, о, безупречные зубы юности. Она весит примерно шестьдесят килограмм, и из них сорок килограмм воды, подумал он. Я влюблен в сорок килограмм воды, подумал он. О чем вы думаете, спросила она. О Тими, ответил он. Она попросила его рассказать о ней, она любила рассказы об этой замечательной, увы, безвременно умершей кошке. Он рассказывал всякие пустяки, что иногда Тими была толстой и ворчливой, иногда миниатюрной и кроткой; иногда ела за троих, не переставая при этом мурлыкать и склонившись над миской с кормом; иногда сидела, прекрасная как изваяние, тихая, терпеливая, чудесная; иногда казалось, что она вспоминает былые времена, незапамятные времена. Еще, попросила она. Тогда он рассказал, что Тими постоянно хотела, чтобы ее ласкали, потому что постоянно ощущала изначальный природный страх перед опасностью, а ласки ее успокаивали. Когда тебя ласкают, ты вне опасности. Меня тоже надо успокоить, сказала она и приблизилась к нему. Он обнял ее, она откинула голову, раскрыла губы как распускается цветок, и они впивали друг друга подробно и тщательно, неутомимо и ненасытно, и это был их язык, торжественный и яростный язык юности, долгая битва влажных уст, слившихся губ и переплетенных языков. Теперь ниже, осмелилась она неслышно прошептать.

Теперь ниже, осмеливалась она иногда неслышно шептать после поцелуев, стыдясь своей просьбы, иногда сама приоткрывая верх платья, и он склонялся над обнаженной грудью, она тотчас же закрывала глаза, чтобы не было так стыдно, как будто она ни при чем, как будто не знала, что грядет волшебная ночь, и она войдет в эту ночь, внимательно запоминая все ее нежности, о, она, размякшая и растаявшая, онемевшая, всем существом прислушиваясь к восхитительной агонии, иногда нарушая тишину стоном наслаждения, иногда благодарно гладя его по волосам, иногда осмеливаясь прошептать ему, что теперь другую. Я люблю тебя, тут же добавляла она, чтобы оправдаться, чтобы добавить духовности, и вновь стонала, прикрыв глаза, бессмысленно и животно хрипела, шумно втягивая слюну, рожденную наслаждением, пока он склонялся над другой ее грудью. Ох, пусть так будет подольше, пусть он не сразу приступит ко всему остальному, осмеливалась она подумать.

Когда он отстранялся, чтобы посмотреть на нее, такую беззащитную перед ним, такую красивую, она не шевелилась, поникнув головой, раскрыв губы, глупо улыбаясь, радуясь, что так беспомощна, что всецело в его власти, ожидая продолжения, и вновь длилась бархатная ночь, восхитительная пытка склоненного над ней любовника. Но вдруг она брала его за плечи, притягивала к себе, просила, чтобы он был в ней.

О, эти первые ночи, долгие ночи, заполненные невнятным бормотанием, бесконечные порывы страсти, сплетения тел, высказанные шепотом тайны, тяжелые быстрые удары, удары в исступлении.

Ариадна слепо подчиняется ему, жертва на алтаре, смыкая порой зубы на шее любимого в жалостном укусе. О, ее закатившиеся глаза, глаза святой, глаза мученицы, она спрашивает его, счастлив ли он в ней, хорошо ли ему в ней, просит его хранить ее, всегда хранить ее. О, эти первые ночи, смертельная битва тел, о, священный ритм, первый ритм, вздымающиеся чресла, глубокие удары, быстрые бессмысленные удары, неумолимость мужчины, ее страстная покорность, о, как вдруг она выгибается навстречу своему мужчине.

После пыла страсти, усталая и благодарная, с синими кругами вокруг глаз, она тихо ласкала его обнаженное плечо, говорила ему о том, что называла их союзом, тихонько шептала о радости, которую он ей доставил, спрашивала еще тише, счастлив ли он был с ней. Он отвечал ей, и сам что-то спрашивал, и понимал всю смехотворность такой беседы, но это не имело никакого значения, ибо никакая женщина никогда не была ему столь желанна. Он любил эти передышки, наполненные нежностью, эти ласки, эту дружескую болтовню, братские поцелуи. Мы опять люди, человеческие существа, думал он и прижимался к ней, а она ерошила ему волосы.