в Москве». Другой критик называет игру Станиславского в этой роли «высоким шедевром драматического искусства».

Такую же высокую оценку образа Звездинцева, созданного Станиславским, дают и остальные рецензенты, характеризуя исполнение артиста как «образцовое», утверждая, что детальному разбору его игры следовало бы посвятить «целую статью, так много тонких, характерных подробностей вложил он в роль Звездинцева». Кстати сказать, последний отзыв принадлежит Вл. И. Немировичу-Данченко, будущему сотоварищу Станиславского по Художественному театру, а в то время еще выступавшему иногда в роли театрального рецензента, совмещая эту беспокойную профессию с деятельностью плодовитого драматурга, начинавшего входить в моду.

Но критики не ограничиваются выражениями своего восхищения талантом молодого актера. Они приводят в статьях описания отдельных моментов роли и этим попутно дают нам в руки ключ к пониманию внутренней структуры образа Звездинцева, созданного Станиславским.

Эту роль Станиславский построил на контрасте между внешним обликом своего комедийного героя и тем, что можно назвать его душевным миром или своеобразным складом его человеческого характера.

Станиславский дал своему Звездинцеву представительную внешность стареющего барина-аристократа, тщательно разработав ее в самых мельчайших характерных подробностях. «На грим и костюм я обратил особое внимание», — писал Станиславский в дневнике, отмечая, что внешний вид в этой роли — «половина успеха».

Звездинцев появлялся на сцене высокий, стройный; несмотря на пожилой возраст, он держался прямо, с головой, слегка откинутой назад. Станиславский дал ему в гриме красивое породистое лицо с большими выразительными глазами, с выхоленными белокурыми с проседью баками. Высокий, открытый лоб, казалось, говорил об уме и тонком интеллекте этого важного барина. Живописный очерк его головы завершался длинными и густыми седеющими волосами, красиво расчесанными на косой пробор. Грим Звездинцева, особенно в верхней части его лица, с умным лбом и характерной прической, чем-то напоминал Алексея Константиновича Толстого на известном портрете 60‑х годов.

С такой же тщательностью был обдуман Станиславским костюм Звездинцева во всех его деталях — от элегантной визитки темно-серого цвета в сочетании со светло-серыми брюками в полоску до черного галстука ленточкой на глухом и высоком крахмальном воротничке и тонкой цепочки от часов, еле заметной золотой змейкой сбегавшей на ослепительно-белый жилет. Критики понимали значение всех этих деталей в замысле Станиславского. Они внимательно отмечали даже «характерный покрой платья» Звездинцева, очевидно, улавливая в нем оттенок той элегантности, которая не бросается в глаза и секрет которой знали светские люди типа Звездинцева с их выработанной культурой костюма. Рассказывая обо всем этом, рецензент московского журнала «Артист» предлагает читателю убедиться на подобных примерах, до какой точности доходила у Станиславского отделка роли в этом спектакле.

Респектабельность Звездинцева — Станиславского сказывалась и в его «особом говорке», как замечает тот же рецензент, в «мягком, чуть-чуть старческом тоне» речи, в изящно ленивом жесте, с каким он брал от мужиков бумагу и складывал ее с «княжеской nonchalance», по выражению Станиславского. Она просвечивала в его движениях и безукоризненных манерах, вплоть до того, как он слушал собеседника, слегка пригнувшись вперед, как будто вслушиваясь в произносимые слова, или как держал сигару, словно драгоценную вещь, в своих холеных руках.

Все эти детали, и прежде всего грим Звездинцева, придавали особую значительность и представительность его образу.

И в эту импозантную внешность своего Звездинцева Станиславский вселил наивную до детскости душу. Все свои спиритические глупости Звездинцев говорил, по свидетельству критиков, «детски убежденно», с какой-то «удивительно искренней наивностью», с «наивно горячей верой в самое непроходимое идиотство». Рецензенты отмечают поразительную естественность, с какой появлялась на лице Звездинцева «добродушная наивность с примесью восторженности», когда он совершенно просто, как будто о самых обыкновенных вещах, рассказывал о «свинке, вдруг пробежавшей на сеансе и от мордочки которой сияло», или о больной старушке, опрокинувшей каменную стену.

Уже из самого контраста между импозантной, «умной» внешностью Звездинцева и его детской наивностью рождался непроизвольный комизм образа, созданного Станиславским. Этот комизм усиливался во много раз оттого, что в детскости Звездинцева не было ничего актерски наигранного, искусственно сконструированного. Она шла от самого исполнителя роли. Станиславский передал ее Звездинцеву от своей собственной «человеческой природы».

Душевная наивность, простодушие — эти черты существовали в многосложном характере Станиславского наряду со многими другими, иногда резко противоположными чертами. Об этих свойствах его характера рассказывают почти все, кто встречался с ним в разные периоды его жизни. Но особенно сильно они проявлялись у него в молодые годы. Сестра Комиссаржевской — по сцене Скарская, — познакомившаяся со Станиславским в начале 1890‑х годов, еще в Обществе искусства и литературы, рассказывает, что при первой встрече с ним ее поразило странно ребяческое, что жило во «внутреннем облике» этого высокого, большого, уже седеющего человека (Станиславский поседел очень рано). Эта неожиданная черта придавала обаяние душевной чистоты человеческому облику Станиславского. Когда Скарская через несколько лет снова встретилась с ним уже на работе в Художественном театре, она с радостью заметила, что жизнь не стерла в нем эту его детскость — «самое яркое» для нее в натуре Станиславского, как она пишет в своих воспоминаниях{125}. Это «детское» сохранилось у Станиславского до самых последних дней его жизни. Мудрый и проницательный в больших вопросах жизни и искусства, он был часто предельно наивен и беспомощен в самых простых житейских делах[9]. Вокруг этой черты Станиславского роилось множество анекдотов, реальных и вымышленных. Сам Станиславский хорошо знал за собой эту особенность своей Душевной конституции и уже в те сравнительно ранние годы умел по своей воле пользоваться ею при создании отдельных сценических образов, чтобы органически включить их в свой внутренний мир.

Эту свою «детскость» Станиславский и отдал роли Звездинцева. Он как бы извлек или выделил эту черту и.; своей человеческой природы, на время ослабил связи, соединяющие ее с другими сторонами своего характера, «вырастил» ее, как позднее любил выражаться в таких случаях Станиславский, до необходимых размеров и «привил» ее к Звездинцеву, к этому «барину-спириту» из аристократов, каким он был дан в тексте толстовской комедии, с его «культурным невежеством», глупостью и духовным убожеством.

Эта своеобразная операция по пересадке живой душевной ткани артиста в «тело» роли придала сатирическому образу Звездинцева ту неотразимую жизненную достоверность, которая так восхищала критиков в игре Станиславского.

Таким же путем проник Станиславский со своей человеческой природой в роль Дульчина из комедии Островского «Последняя жертва», в которой он выступает на сцене того же Общества искусства и литературы в 1894 году. Эта роль была новым торжеством Станиславского. Все писавшие об этом спектакле отмечают необычный по психологической сложности и новизне замысел Станиславского и «удивительно художественное», «великолепное», «бесподобное» его театральное воплощение.

В тексте комедии роль Дульчина не имеет точек соприкосновения с