— А… можешь?

— Могу. Но не хочу.

— А почему? Почему я никогда не видела таких твоих работ… ну, не сильно авангардных… больше по классике.

— Академ — говно.

Конечно же, чего я могла ожидать. Эта фраза — одна из его самых любимых, наряду с запретами, которые живут только в нашей голове и квантовым бессмертием, о котором он вспоминает всякий раз, утверждая, что «сдохнуть не жалко, это все равно какой-то прикол».

— Но импрессионизм… это же не академизм. Это всё-таки разные направления.

— Опа, Женька… — он придвигается поближе. — Кто-то прошарился по истории искусств. Ничего себе.

— Ну так… с тобой попробуй не прошарься. Но я же правильно сказала? Импрессионизм — совсем не академ, хотя и он — всего-навсего нестареющая классика, идеалы античности и возрождения. Да, пусть ничего нового… классика на то и классика, и вообще — ты этим не занимаешься. Но вот такие твои рисунки — это же больше про личное, про первое впечатление… Что-то такое… вне правил. Да, пусть это не фракталы, повторяющие в отображениях друг друга и символизирующие системность и бесконечность мира… Пусть импрессионисты показывают картинки из реальности, а не авангард или абстракцию. Но это тоже очень концептуально и безумно красиво!

— Бля, ты меня прямо возбуждаешь, когда вот так втираешь за искусство. Давай, Женьк, дальше. Расскажи мне ещё что-нибудь. Типа Бугро клёвый, а Малевич — отстой, тебе я даже такое прощу.

Все ещё не понимая, шутит он или серьезно, я боюсь продолжать, потому что знаю, как Ромка относится к критике всего, что выходит за рамки привычного — нетерпимо и вспыльчиво. Даже его вечный ироничный пофигизм слетает в два счета, стоит только кому-то заявить, что-то в стиле «Вот раньше художники красоту рисовали, а сейчас какую-то мазню абстрактную лепят». Конфликты в академии не прошли бесследно, и легкомысленное отношение к словам преподавателей: «Роман, уходя в авангард, вы закапываете свой талант, меняете истинное искусство на дешевый китч» — его тщательно завуалированная болевая точка, легкого касания к которой хватает для того, чтобы он вспыхнул как спичка.

Впервые я столкнулась с этим в общежитии, когда в начале семестра мы забирали из моей бывшей комнаты последние вещи, и соседки по этажу устроили мне прощальную вечеринку в рекреации. В отличие от той, где я застукала Ромку с первокурсницей, в нашей стоял небольшой ветхий диванчик, небольшой стол, а ребята принесли табуретки и пару раскладных стульчиков. Мы сидели, погасив свет, пили суровый студенческий портвейн и закусывали самыми недорогими пельменями с майонезом. Совершенно дикая еда для каких-нибудь мажоров, но такая родная и привычная для нас, спасшая не от одного голодного вечера. Ромка сбегал в ларёк неподалёку и принёс кучу чипсов, крекеров, пива, газировки и хороших сигарет — так что получилось настоящее пиршество.

Сидя у него на коленях, чувствуя, тепло его рук и дыхание на своей шее, я ни капельки не жалела, что съезжаю отсюда, из своего первого самостоятельного жилища в другом городе — и в то же время… немного боялась. Нет, я совершенно не могла представить себя снова здесь, без Ромки, без наших совместных пробуждений и спешки по утрам, без переругиваний из-за ключей, опять завалившихся куда-то, без возможности надеть его рубашку или свитер и пойти на пары, принюхиваясь к лёгкому аромату его дезодоранта, оставшемуся на одежде, без ночных походов в литейную, где огромная и пугающая печь гудела утробным звуком пламени, которое, казалось, вот-вот вырвется из-за закрытой железной двери, без утреннего кофе из первых попавшихся автоматов на улице, без долгих прогулок домой, во время которых Ромка рассказывал мне идеи своих будущих работ, на ходу бракуя некоторые из них, а я смотрела на него во все глаза, понимая одно — никакой другой жизни, кроме этой, я больше не хочу.

И в то же время, лёгкий, едва уловимый страх от такого резкого перечеркивания своего прошлого, которое принадлежало только мне, было наполнено моими планами, мечтами и целями, нет-нет, да и щекотал позвоночник колючими холодными мурашками. Но стоило Ромке крепче обнять и прижать меня к себе, все тут же исчезало.

Я обещала подружкам из двести пятой заходить как можно чаще, чтобы не пропустить их переезд и помочь перебраться в новую квартиру, оставляла всем своей новый домашний номер, и даже немного всплакнула, когда мальчишки из блока принесли гитару и затянули наше любимое «Come as you are», столько раз спетое в этой рекреации, что слова наизусть знали все обитатели этажа.

За этими братаниями и студенческими клятвами, я немного потеряла Ромку, отпустившего меня с колен и ушедшего на перекур на один из дальних балконов. И поняла это только тогда, когда побежала в другой конец этажа за банкой соленых огурцов, которую мне пообещали соседи с одним условием— я сгоняю и принесу всё сама, им в лом прерывать наш вечерний концерт.

Возвращаясь уже с добычей, я неожиданно слышу Ромкин голос из второй, пустой рекреации, расположенной зеркально на этаже. Только здесь мы никогда не собираемся — двумя пролётами ниже расположен кабинет завхоза, и любой громкий шум может стать причиной проблем. А вот для задушевных разговорчиков и более интимных свиданий — это идеальное место.

Меня вдруг охватывают не самые приятные воспоминания, и я судорожно сжимаю банку в руках, совсем как несколько месяцев назад — злосчастную мобилку. Но тут же облегченно выдыхаю, едва сдерживая смех — Ромке отвечает мужской голос, в котором я узнаю старосту нашего потока, Саныча, знаменитого тем, что может присесть на уши кому-угодно. Это он, как только я перевелась сюда, довёл меня до белого каления на дебатах по политистории. С его монологом о важности политики Слободана Милошевича я была категорически не согласна, поэтому и вызвалась спорить — но так и не смогла вставить и слова в поток его бесконечных излияний у доски.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Умение безапелляционно вмешиваться в любой разговор и навязывать собеседнику своё ценное мнение Саныч вынес за пределы аудиторий, что не раз играло с ним злую шутку. Время от времени ему приходилось «отвечать за базар» перед теми, у кого не хватало терпения выслушивать его речи до конца. И по тону Ромки — злому, отрывистому, понимаю, что наш староста снова недалёк от того, чтобы получить по шее за свои принципы.

Подхожу ближе и вижу их через приоткрытую дверцу балкона — нервно сжимая своё пиво, Саныч пытается что-то доказывать Ромке, упорно его перебивая, на что тот, наступая шаг за шагом, заталкивает его едва ли не в угол.