— Ла-адно, — он как-то абсолютно трогательно смущается. — Погнали. Только не говори потом, что не предупреждал.

Он резко поднимается и подходит к балконной двери, длинная тяжёлая штора, постукивая деревянным колечками-защепками отъезжает вправо, и вот передо мной очередное Ромкино творческое логово — и я бы полжизни отдала за то, чтобы у меня в школе было такое.

Весь большой балкон (я снова подозреваю, что его либо расширили, либо это специальная пристройка) переоборудован в его личную мастерскую. Здесь есть всё, начиная от нескольких видов света — Ромка клацает выключателем на стене, и лампы зажигаются то по бокам, то под потолком, то по периметру. Освещение разное — есть тёплое, есть холодное, а если включить сразу всё, свет получается нейтральным. А ещё, кроме специально подогнанных под стены стеллажей, я замечаю какую-то интересную обивку, в которой подозреваю звукоизоляцию — и оказываюсь права.

— Так и есть, Женьк. Я тут мелким рубился под Offspring, соседи, как ты понимаешь, не оценили.

Посмеиваясь, соглашаюсь с ним и задираю голову, пытаясь рассмотреть какие-то дипломы, кубки и награды на самой высокой полке. Тут же прошу Ромку достать их, на что он небрежно отмахивается:

— Да ну нахер, Женьк. Это ещё из художки, ничего там такого нет. Не хватало тут наградами за натюрморты или постановочную натуру хвастаться. Не гони. Вот, лучше сюда смотри. Тут у меня поинтереснее, — он извлекает из-под самой нижней полки одну картонную коробку, потом вторую. И мы в четыре руки начинаем исследовать его «богатства», умостившись прямо на ковре — пол здесь, оказывается, с подогревом.

— Это я в Праге рисовал. Это у нас, в музее нац-искусства. Это Питер, Эрмитаж. О, бля! А это Лувр, с-сука… — пока я смотрю на него пытаясь понять, чем же так не угодил ему Лувр, Ромка протягивает мне лист бумаги. На нем, в отличие от других зарисовок карандашом, динамичных и живых, схематично набросана движущаяся толпа, множество поднятых рук с фотоаппаратами, и посредине невнятный квадратик с пересекающим его матереым словом.

— Это… что? — стараясь подавить в себе онемение от того, каким будничным тоном Ромка говорит о посещении лучших музеев мира, в которых он побывал ещё школьником, переспрашиваю я.

— Мона Лиза, блядь. Джоконда! Самый большой облом из всех.

Нет, он никогда не перестанет поражать меня. То, как Ромка говорит о шедевре Леонардо да Винчи, на который взглянуть хотя бы одним глазком съезжаются люди со всего мира, не может уложиться у меня в голове, хотя я успела привыкнуть к отсутствию у него непререкаемых авторитетов. Но… не до такой же степени.

— Рома… Ты что? Это же шедевр!

— Да не скажи, Женьк. Никто не спорит, портрет крутой для своего времени, и техника сфумато там что надо. Опять же, классный приём перспективы и авторская фишка Леонардо. Но…

— Сфумато? — всё-таки, он переоценивает мои познания в истории искусств, многое мне ещё приходится уточнять и переспрашивать.

— Ну, да. Дымка такая, размытость. Когда смотришь на картину и кажется, что фокус немного поплыл. Никакой четкости, короче, все типа сглажено. Мона Лиза в этом плане — чисто тебе икона.

— И ты сам это видел? В… в Лувре? В самой настоящей Франции?

— Ага, блядь, видел… Только на репродукциях. В реале я к этой сраной Джоконде и на пять метров не подошёл. Вот — он тычет мне в лицо своим скетчем, изображающим толпу и маленький портрет, перечёркнутый матерным словом. — Все, что я увидел. Зато ночь перед этим не спал, думал — вот бля, завтра все рассмотрю, всю технику самого да Винчи! Рассмотрел. Из дальнего левого угла, и в основном жопы посетителей.

— А что так? — все еще на пойму причин его недовольства. — Ты опоздал на… экскурсию?

— Да какое опоздал! Там, чтоб эту гребаную Мону Лизу нормально увидеть, надо на ночь где-то сныкаться, но полиция уже прошаренная, она таких умников на раз-два вычисляет. Невозможно к картине подойти, Женьк. Потому что с утра и до вечера, с открытия до закрытая, там топчется туева куча народу, большинству из которого срать и на технику, и на перспективу, и на да Винчи. Им надо чисто сфоткаться, чтоб потом перед друзьями и родственниками выебнуться — гля, Мона Лиза! Я там был, я культурный!

— О-о, — разочарованно тяну я, наконец, понимая его обиду — быть совсем рядом с шедевром и не иметь возможности рассмотреть его как профессионал. Чем-то похоже на муки Тантала, стоящего по горло в воде, но не имеющего возможности напиться.

— Да ладно, Женьк, не страшно, — в ответ на мои утешения, пожимает плечами Ромка, заканчивая перебирать работы в первом ящике и задвигая его на прежнее место. — Обидно, конечно, но у Леонардо и поинтереснее вещи есть. А эту козу, я считаю, надо убрать из Лувра к херам. Там же куча охраны из-за неё, все орут, толкаются, не музей, а восточный, блядь, базар!

— Ты что… — поражённая таким радикальным подходом, почему-то снижая голос, испуганно возражаю я. — Да никогда такого не будет! Это же фишка музея, его главная ценность, он добровольно от неё не откажется. И посетителей в разы меньше будет… Это просто невыгодно.

— Очень даже выгодно, Женьк. Потому что с этой толпой даже охрана не справляется. Половина народу даже в другие залы не идёт, чисто там, где Мона Лиза, тусит — и на выход, им на смену — новые «ценители». А те, кто хотят дальше пойти, тупо не могут сквозь эту толпу зевак продраться. Короче. Это не Лувр, это пиздец.

— А куда? Куда убрать? Что, вообще от людей спрятать?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— А хоть бы и так, — весело смотрит он на меня, явно наслаждаясь моей обескураженностью. — На годик-другой, чтобы все подостыли. А потом выставлять раз в сезон, в специальном правильоне, построенном где-то в жопе мира чисто для Джоконды. Вот туда пусть валят все любители живописи, которым из музеев только и надо, что фотка Моны Лизы. Это уже не картина даже! Это тупо китч, поп-символ эпохи. Как бутылка колы! Или фотка Че, знаешь?

— Где он в берете?

— Ага. На Джоконду как на живопись давно уже никто не смотрит. Она тупо превратилось в попсу. Как припев из классной песни, когда в рекламу попадает и приедается до оскомины.

— Грустно… — чувствуя разочарование от развенчания ещё одного идеала, подвожу итог я, комкая в руках уголок наброска из Лувра.

В отличие от Ромки, я не очень удобно чувствую себя в мире, где нет авторитетов и непререкаемых святынь, где главное правило «Нет никаких правил». Я ещё не отошла от недавнего открытия, что «золотое сечение», оказывается, не эталон, не образец гармонии и меры, а всего лишь одна из форм построения композиции, «ещё и дофига переоцененная» — как тут мне на голову падают осколки ещё одного разбитого божества.