Глен все же вызвался проводить меня, чтобы убедиться, что я не потеряю сознание посреди парковки. Он сидел в машине с поджатыми губами, и на лице его был немой упрек из-за того, что я выписалась из больнице раньше, чем считали нужным врачи. Не успел он въехать на парковку, как я уже распахнула дверцу, но неточно оценила расстояние и споткнулась о край тротуара, уронив сумочку, содержимое которой рассыпалось по асфальту.

Глен осторожно поддержал меня, а потом сложил мои пожитки обратно в сумочку.

– Ты же пострадала в серьезной аварии, и к тому же тебя напичкали болеутоляющим. Перестань вести себя так, словно ты прежняя лихая Элли.

Я смотрела на него, часто моргая, потому что в глазах все расплывалось от боли и старых воспоминаний, и думала о том, что сказала в последний раз Ева, когда мы с ней говорили:

– Я любила Элли, которой ты когда-то была, и мне бы так хотелось, чтобы она вернулась.

Может быть, это не такая уж плохая идея – вернуть ее к жизни. Я указала на пакет с моим костюмом, лежащий на сиденье.

– Не мог бы ты подать мне это?

Глен посмотрел на меня с непонимающим видом, но выполнил мою просьбу. Я не стала утруждать себя объяснениями, зная, что Ева поймет, и этого вполне достаточно. Я должна была держать пакет в руках, чтобы чувствовать рядом присутствие сестры. Сестры, которая считала, что я сильная и отважная. Осознание этого вовсе не прогоняло все страхи, но придавало спокойствие и позволяло сосредоточиться. Словно все бушевавшие в моей душе чувства были внезапно укрощены и теперь шли в одной упряжке, всецело подчиняясь моей воле.

Мы быстрым шагом подошли к центральному входу в больницу. Надо сказать, я всей душой ненавидела больницы. Ненавидела запахи дезинфицирующих средств, фальшивые приветливые улыбки персонала в медицинских халатах. Эта ненависть была вызвана в основном тем, что они напоминали о частых визитах к врачам, которые лечили переломы и вывихи – мои и Евы, – и неодобрительных взглядах и скорбных вздохах матери, недовольной тем, что я опять вовлекла Еву в очередную неприятность.

– Я могу тебя подождать, – повторил Глен.

– Знаю и ценю твою любезность. Но мне бы хотелось, чтобы ты поехал домой, к Еве. Здесь тебе нечего делать. Мобильный телефон при мне, и я обещаю позвонить, если мне что-нибудь понадобится или возникнет необходимость заехать за мной. А вообще я прекрасно могу обойтись и такси.

– Даже не думай. Сначала позвони мне.

Нас направили в приемную со стенами, покрашенными в яркие оранжевые и желтые цвета, которые сливались у меня в глазах, когда я пыталась высмотреть среди посетителей, сидящих на оранжевых стульях, Финна. В одном углу сидели две женщины с вязанием в руках и мирно болтали. На третьем стуле я заметила мужчину, которого не сразу узнала.

При виде меня он встал.

– Элеонор?

Неужели это Финн? Выражение его ввалившихся глаз напомнило мне взгляд бездомных, который я часто видела на площади Мэрион. Он был в рубашке с короткими рукавами, без галстука и похож на маленького мальчика, таким потерянным и одиноким казался он наедине со своим горем. Безо всяких раздумий я подбежала к нему и обняла, позволяя спрятать лицо у меня на плече.

Я подняла глаза и увидела, как Глен мягко улыбнулся и помахал мне на прощание рукой.

Мы с Финном долго стояли так, не произнося ни слова, а потом он меня отпустил. Взяв за руку, он отвел меня к стульям, обитым ярко-оранжевой тканью. Мне понравилась идея использовать яркие цвета для обоев и мебели, отчего они казались разрисованными цветными мелками. Столь привычные для детей расцветки, вероятно, действовали на них успокаивающе. Но это не распространялось на взрослых. Никакие веселые цвета и приветливые улыбки персонала не могли заставить нас забыть, что мы находимся в месте, куда привозят больных и покалеченных детей, чтобы попытаться исцелить их.

– Как она? – тихо спросила я.

Финн нежно коснулся белой повязки на моей голове.

– Не надо было приезжать. Ты же ранена.

– Как я могла не приехать? – Я чувствовала, что на глаза наворачиваются слезы, которые я пообещала себе не показывать перед ним. – Ведь это моя вина. Был такой сильный дождь, что ничего не было видно. Надо было отложить поездку и подождать, пока дождь не закончится. Или поехать другим путем – это ведь такой опасный перекресток…

Он положил палец на мои губы.

– Перестань. Тут нет твоей вины. Это был несчастный случай, и ничего больше. Не желаю больше ничего слышать о том, что ты виновата…

Я почувствовала, что по щеке покатилась слеза, и смахнула ее в надежде, что он не заметил.

– Как она? – снова спросила я, стараясь не думать о причинах, по которым он избегает отвечать на мой вопрос. – Можно ее увидеть?

Он опустил глаза и посмотрел на наши сцепленные руки.

– Она все еще в реанимационном отделении, куда пускают только членов семьи. С ней там сейчас Харпер. Я вышел позвонить ее мужу. Он в Лондоне. И сообщить всем остальным о несчастье…

Он сжал зубы, чтобы сохранить самообладание, снова оказаться на территории, которую хорошо знает.

– Она… такая крошечная. Поэтому боковая подушка безопасности не спасла… – Он замолчал, а я подумала, что лучше бы он заплакал, но знала, что он себе этого никогда не позволит. Финна c детства учили держать эмоции под контролем. Это было неотъемлемой частью воспитания наряду с умением общаться с сенаторами и притворяться, что складывать бумажные самолетики и разбивать палатки на природе – это удел мальчишек, не принадлежащих к тому кругу избранных, в котором вращается семья Бофейн.

Я уже оставила попытки сдержать слезы, и мне пришлось отпустить руку Финна, чтобы достать из сумки бумажные платочки, которые я всегда носила с собой, вымуштрованная матерью. Впервые в жизни я оценила ее мудрость.

– Да, она маленькая. Но у этой малышки силы духа больше, чем у всех, кого я встречала. Если кто-то может пережить такое испытание, то это она. Думаю, она унаследовала силу духа у тетушки Хелены.

Внезапно в его глазах появилось странное выражение, словно промелькнула черная тень, и кровь в моих жилах застыла.

– Никогда не говори так, Элеонор. Не говори, что у Джиджи есть хоть что-то общее с тетей Хеленой.

Меня бил озноб, и казалось, что я продрогла насквозь.

– Что ты имеешь в виду?

– У Хелены есть свои темные стороны… о которых ты не знаешь. – Он отвел глаза, но я успела заметить, что в них появилось отсутствующее выражение, словно они были завешены шторами. – Нечто порочное. Мне не хочется думать, что эти черты могут проявиться в Джиджи. Тем более теперь, когда надо сосредоточиться на позитивных вещах.

Я подумала о картине на стене музыкальной комнаты, о семействе Рейхманн. Что ему известно? Я обнаружила, что отстраняюсь от него, не в силах встречаться взглядом, и вспомнила град вопросов, которыми он забросал Хелену в ресторане «Прибрежный». Невозможно было забыть, как дрожали руки пожилой женщины, сжимающие петушка из херендского фарфора.