она чувствовала запах какого-то дерьма, которого никогда раньше не чувствовала, чрезвычайно едкий – дерьма, а может, дегтя. Она вспоминает темноту в его комнате, комнате, которую она так хорошо знала: книжные полки, письменный стол и стул у кровати, на котором она иногда подолгу сидела в ту неделю. То, как ее дядя повесил картонные репродукции картин на стекла, чтобы перекрыть свет из окна, и зеленое полотенце, которое он тоже прикрепил скотчем. Где он раздобыл скотч? Ей вспоминается розовое полотенце на полу у кровати отца, куда он ставил ступни, и коврик из ванной, который она принесла и наконец положила вместо полотенца: он был мягче, теплее и не скользил. Дядя думал, что отец не оценит подмену, но он оценил. Хотя нет, полотенце на полу лежало не розовое. Оно было зеленое. Цвета важны. Цвета порой сложно вспомнить.

В комнате пахло свечой из пчелиного воска, которую она заказала в интернете, она горела всё то время на тарелочке в черную и белую крапинку. Свеча была насыщенно желтого цвета. Была еще розовая стеклянная ароматическая лампа, которую она принесла из дома, с запахом чистого белья – она слишком резко пахла, и они перестали ее зажигать. Эти запахи наполняли комнату, смешиваясь с запахом умирания отца и надрывным звуком его дыхания, которого ей не хватало каждый раз, когда она выходила из комнаты. Он был как звук морского прибоя или корабля в море, болезненный, скрипучий, ритмичный, тяжелый. Отцу было сложно дышать, но ей нравился этот звук, при этом ей было больно его слушать и он вгонял ее в транс. Когда бы она ни спускалась на первый этаж, если она выходила из комнаты надолго, ей начинало его не хватать. Так звучал ее живой отец, и это были последние издаваемые им звуки. Хотя его последним звуком было отсутствие звука – вдох, который не последовал за выдохом.

* * *

По мере того как она думает о багровом свете в комнате отца в те ночи и свете от колеблющегося пламени свечи, она понимает, что цвет той комнаты был тем, как все они чувствовали себя, и тот цвет – это репрезентация не просто мира, а чувств в комнате и значимости комнаты во времени, потому что в этом цвете умер ее отец. Она никогда не видела этого цвета раньше. Это был цвет умирания ее отца.

* * *

В дни незадолго до смерти ее отца она чувствовала, как все ее воспоминания о нем исчезают; всё, что он когда-либо говорил, забылось. Она подумала: «О, какая глупая штука – жизнь, всё это ничего не значит, ничто из того, что мы делаем, не навсегда, в чем тогда смысл всего этого?»

Последние дни, когда он почти всё время был без сознания, но иногда вдруг немного приходил в себя и сжимал ее руку, она ощущала, как драгоценно находиться рядом с ним в комнате, и жалела, что не делала этого чаще, что не приезжала к нему домой не поговорить, а просто побыть в одной комнате. Она вдруг поняла, как сильно он в этом нуждался, и теперь осознала ценность такого пребывания и как, должно быть, ему было одиноко оттого, что это случалось нечасто, и теперь ничего другого ей не хотелось, но этому больше никогда не бывать.

* * *

«Держи свой ум в узде», – говорила она себе строго и серьезно в последние его часы и дни. Она знала, что его смерть отправит ее в будущее, и ей хотелось, чтобы оно было сносным. «Держи свой ум в узде», – говорила она себе, чтобы не погружаться в глубины вины и отчаяния. Какие слова пришли ей на ум, когда она лежала рядом с ним во тьме его последних дней? «Ибо не существует ни хорошего, ни плохого, такие оценки дает мышление».

* * *

В ту неделю, когда умирал ее отец, ей казалось, что ничто не имеет значения, кроме литературы и искусства. Что, пока люди умирают, душа великого художника остается; что то, что они сотворили, никогда не умрет, поэтому именно они останутся рядом с нами навечно. Искусство никогда нас не покинет, в отличие от умирающего отца. В каком-то смысле, оно будет всегда. Художники проявили свою сущность в искусстве, а не в мире, поэтому люди всегда могут найти их в их произведениях. Люди в любой момент могут вернуться к книгам и найти в них их авторов, их пылающий дух, их слова, такие же яркие, как в день, когда они были написаны. Как же Мира любила художников! Как же она любила книги, лежа в кровати рядом с умирающим отцом. Она видела величие искусства, лежа в его кровати, и каким оно было надежным; какой надежной была книга, какой сильной – место, где находишься в безопасности, отдельно от мира, спрятавшись в мире, который никогда не истощится, который пройдет через все войны, бойни и наводнения – через всю историю человечества, сохранив целостность своей души. Писатель мог подвесить свою душу в языке: так, души писателей – словно капельки масла, подвешенные в море жизни. Воду не видно, но легко можно заметить капли, прозрачные круги, плавучие и цельные. Пребывать в мире, где когда-то жили и писали свои прекрасные произведения ее любимые писатели, значило, что есть в этой жизни что-то настоящее. Искусство имело для нее самое большое значение, но и отец был важен тоже, однако теперь она поняла, почему не могла быть ему такой дочерью, какой он хотел ее видеть: потому что искусство значило для нее больше любого человеческого существа, оно значило для нее больше, чем отец. Ее любовь к отцу была огромна, но любовь к книгам – еще больше. Знал ли он об этом? Однажды он назвал ее эгоисткой. Она знала, что любила отца сильнее, чем многие другие любят своих отцов. Но было что-то, что она любила превыше отца. Это обстоятельство они не замечали и даже не смогли бы понять. Она сама не осознавала этого, пока не увидела, как он умирает. Тогда-то, лежа с ним в кровати, положив руку на вздымающуюся грудь, вздымающуюся и опадающую в те последние дни, и глядя на его книжную полку, на все шесть томов мемуаров Черчилля, она вдруг поняла всю самую глубинную правду о природе своей любви, и ничего глубже этой правды уже не было.

* * *

Его дух был по-лисьему хитер; крадучись, словно лиса, он вошел в ее тело. Она