казалось, что когда кто-то умрет, это будет похоже на то, как если бы он вышел в другую комнату. Она не знала, что сама жизнь превращается в другую комнату и ты оказываешься запертой в ней, отрезанной от умершего.

Она хотела, чтобы ее отец знал, как ей плохо. Ей не хотелось справляться с болью. У нее не было сил, чтобы примириться с ней. Она не понимала, ради чего ей примиряться с чем-то в мире, где нет никаких указателей, никаких направлений, никакого смысла. Ради кого ей примиряться с этим? Ради себя? Ей было наплевать на себя. Ради отца, которого больше нет? Ради живых? Это мертвым нужна наша любовь, мертвым она хотела быть преданной, мертвым мы нужны больше всего. Живые могут сами о себе позаботиться, сходить в магазин по этому солнышку. Это мертвых нужно держаться, чтобы они не исчезли. Кто спасет мертвых от забвения, если не мы, живые? Ей придется вечно держаться своего отца, чтобы он не исчез.

* * *

Той зимой, гуляя по соседству с домом, она видела красные, зеленые, синие, фиолетовые и желтые огоньки, рассеянные по верандам, рождественские гирлянды, протянутые между деревьями в палисадниках почти всех их соседей. Огоньки мерцали, как самые прекрасные звезды, просто отдавая свой кроткий свет, их шнуры извивались и путались, лампочки были из пластика – очевидно, – но мерцали они, словно души миллионов давно умерших людей. То, что людям вздумалось украсить дерево огоньками к Рождеству, навело ее на мысль, что нас еще не совсем покинула чувствительность к иному миру, что человеческие существа всё еще чувствуют что-то, и всё еще есть нечто, что стоит чтить. Через эти глупые украшения люди хотели возвыситься сами и увлечь за собой своих соседей, – и для нее той зимой, когда умер ее отец, это было чрезвычайно важно. Она гуляла по округе, и у нее в горле вставал комок от чувства благодарности за все эти крошечные светящиеся души, украсившие собой деревья и покосившиеся веранды. Люди знали! Они помнили! Эти огоньки напоминали нам об ином мире, о мире по ту сторону нашего мира, о духовном мире. Никто о нем не думал, но тем не менее о нем знали. Люди не утратили самого прекрасного: нашего очень маленького и робкого чувства тайного, величественного, божественного. Никто его не проговаривал, но все хранили его глубоко в сердце.

Эти огоньки, протянутые между деревьями повсюду, были тому доказательством. Мы так мало знали о том, кто мы и что мы здесь делаем, но этот маленький жест так много говорил о нашем незнании, нашей надежде, нашем чувстве причастности к чему-то общечеловеческому – этому нашему незнанию, такому величественному и головокружительно глубокому. Это было ее самым надежным утешением в те зимние месяцы, когда ее сердце было обнажено. Это было единственное, что ее согревало. «Они всегда казались мне дешевкой», – сказала одна женщина на вечеринке. «Да, конечно, – ответила Мира. – Мне тоже». Однако ей хотелось объяснить, что, в конце концов, она поняла их и сквозь их внешнюю дешевизну смогла увидеть глубинную красоту. Но как ей сказать, что она имела в виду? Что люди повсюду, на каждом дереве и на каждом крыльце развешивали яркие, сверкающие, разноцветные души, обнадеживая ее в том, что им известно, что вокруг нас везде, в воздухе и на деревьях, находятся разноцветные, сверкающие души умерших. Яркие мерцающие огоньки, светящиеся из темноты, – это все их предки, и теперь ее собственный отец, и все когда-либо жившие и умершие люди. Мы развешиваем символы их душ на своих домах, потому что знаем, что они жили и умерли, и находим утешение в том, что они мерцают здесь, рядом с нами навсегда.

* * *

Лишь однажды в жизни, лежа на кровати со своим умирающим отцом, она была именно там, где действительно находилась, и не воображала себя где-то еще, где бы ей больше хотелось быть. Мгновение, когда дух ее отца вошел в нее, она ощутила как единственный свой истинный опыт жизни, поскольку это было не что-то ею выдуманное или желанное.

И она знала, что если бы ей пришлось проживать одно мгновение целую вечность, то она выбрала бы именно этот момент, а все остальные могли исчезнуть.

3

Несколькими десятилетиями ранее одним прекрасным летним днем Мира сидела с отцом на старом топляке и грелась в лучах солнца. Что она надеялась найти, вернувшись на то же место? Она лишь хотела ощутить покой в сердце. Ей хотелось бы знать, вернет ли ее к жизни пребывание в том самом месте, но пока она там сидела, ни одно из их прежних теплых чувств не вернулось к ней, только горечь оттого, что не получилось ничего между ними исправить.

Она выбросила свое сердце. Она выбросила свой мозг, руки, волосы, стопы, она бросила всю себя в воду в надежде, что озеро ее поймает, спасет и вернет на берег обновленной. Но этого не произошло.

* * *

Она спустилась к кромке воды, сняла всю одежду и вошла в воду. Было холодно. Когда-то она боялась плавать в озере. В детстве им говорили, что вода грязная. Но потом, когда они подросли, взрослые сказали: нет, вода не грязная и никогда такой не была.

Должно быть, она перевоплотилась, пока солнечный свет падал на землю, словно золотой шар, или, может, приливы выбросили ее обратно на берег, под ветку дерева, где какая-то часть ее поднялась выше, выше, выше и попала в лист на дереве.

Однажды озеро затопит весь город из-за таяния полярных льдов, и весь город исчезнет под водой, и с ним все, кого она когда-то звала друзьями, и то дерево, и этот лист, всё-всё.

* * *

Ее затянуло в лист на дереве, что стояло у озера рядом еще с несколькими деревьями на краю песчаной отмели. Бревно у его подножия когда-то отломило бурей и выбросило на берег – очень старое, вымоченное в воде и наконец высохшее, оно долгие годы служило скамейкой множеству людей.

Вот на этом бревне она сидела с отцом, которого, наверное, любила больше всех. Они сидели и смотрели на озеро, наблюдали, как строят две жилых многоэтажки. Но когда они сидели здесь впервые, многоэтажек не было и в помине. Тогда, много лет назад, здесь не было ничего, кроме водорослей и жестяных банок, прибившихся к песчаному берегу.

* * *

Как только она оказалась в листе, она поняла, что совершила ошибку. Она хотела