за скотиной присматривать, домом заниматься, людей принимать. Потянулся снова к ней народ вереницею со своими просьбами да хворями, за два месяца скопилось у людей разных бед, к Котяжихе ведь издалека даже ехали, далёко о ней слава шла. И вот однажды, сынок её, Алёшка, которому о ту пору было девять годков, нашёл на улице три монетки. Занятные такие – сами махонькие, по краешку узор стелется, а в середине дырочка. Принёс домой, сестре старшей, Глафире, показал. Той на тот момент пятнадцать лет исполнилось. Глафира-то и говорит, мол, забавные монетки, на монисто похожи, какие у татар, да у башкир девушки носят. Вот только в их деревне не было таких народностей. Одни русские жили. Тут и вспомнила Глафира, что видела недавно на ком-то такие монетки. Только у кого? Думала она, думала. И вспомнила!

За их деревней, на самом берегу реки, по весне цыганский табор стоял. Ребятишки местные, тайком от родителей, бегали смотреть на цыган. В кустах спрячутся да глядят во все глазёнки на их повозки, лентами разукрашенные, пологами из шкур закрытые, на женщин их, в юбках многоярусных, цветастых, на мужчин с трубками, на ребятишек кудрявых, чернявых, черноглазых. Вот у тех-то цыганочек и видела Глафира такие монисто, как зайдутся женщины в пляске, так зазвенят эти монетки словно тысячи маленьких колокольчиков. Страсть, как захотелось Глафире такое монисто иметь, да где его взять? И вот на тебе удача – братишка нашёл три таких монетки, пусть хоть три, да и тем она будет довольна, сплетёт себе ожерелье из ниточек шерстяных, да в него и вплетёт эти монеточки.

– Дай их мне, Алёша, – просит она братишку.

А тот заупрямился, нет и всё тут.

– Я, – отвечает, – На удочку свою их нацеплю, будут они на солнышке сверкать, будут на волнах блестеть, будто рыбка золотая плавничками бьёт, другая-то рыба и клюнет.

А Глафира не унимается, дай да дай. А Алёшка на своём стоит – не дам. До драки дело дошло. Выхватила Глафира в какой-то момент эти монетки у братишки, да в кулачке зажала, а тот сверху навалился на руку, пальцы её разжать пытается, да так получилось, что ладошку-то и порезала девушка острым краешком тех монеток. Вскрикнула Глафира, бросила монетки, покатились они по полу. Алёшка подобрал, да вон из избы. А у Глафиры кровь течёт, тряпочку дома какую-то нашла, да и перевязала.

А спустя несколько дней заболела рука, мочи нет. Красная сделалась, горячая, вспухла. Больно Глафире, а матери сказывать боится. Наругает мать, что подобрали на улице вещь, запрещает она им это. И Алёшке попадёт, жалко Глафире братика. Только вскоре уже и терпеть стало невмочь. Пришлось матери во всём повиниться. Ох, и ругалась мать! И за то, что подобрали чужое да в дом приволокли, и за то, что так долго молчала про руку. Принялась Котяжиха лечить дочь, примочки разные делает, слова заветные шепчет, отварами поит. А Глафире день ото дня хуже становится. Слабость её одолела, сил нет, лихорадка её трясёт так, что под тремя тулупами не может согреться, рука опухшая болит и горит, словно в огне. А через три недели умерла Глафира.

Котяжиха от горя волосы на себе рвала, на стены кидалась, выла, как раненый зверь, смотреть жутко было. Не приведи Бог никому дитя своё хоронить вперёд себя, врагу такого не пожелаешь. А Котяжиха и вовсе не враг была, всем помогала, от бед спасала. Каждому жалко её было, да чем тут поможешь?…

Пришли хоронить Глафиру. А могилу-то Котяжиха велела выкопать ту, в которой дочку её старшую, Устинью, похоронили. Мужики и вырыли, как она велела. Да как пришли с гробом на погост, то напала на Котяжиху блажь.

– Ройте, – говорит, – До гроба Устиньи.

Принялись люди её отговаривать, да видят – нет толку. Словно с ума сошла Котяжиха. А может и вправду так было. Вырыли гроб Устиньи.

– Откройте гроб, – говорит Котяжиха, – На доченьку свою хочу поглядеть.

– Что ты? – люди ей в ответ, – Али можно мёртвых тревожить?

А она на своём стоит.

– Прокляну, – говорит, – Всех.

Испугались люди, слово её крепко, да ещё в такую минуту будучи сказанное. Ну, и открыли мужики гроб-то. А там Устинья лежит в таком виде, словно вчера только её похоронили! Лишь кожа чуть высохла на щеках. Кинулась Котяжиха к умершей, рыдает, оба гроба обхватила руками, упала. Смотреть не могли люди на это, сердце от страха в пятки ушло.

И тут вдруг кто-то ненароком задел гроб Устиньи, толкнул легонько. И в то же мгновение покойница в труху превратилась, осыпалась как песок, а в гробу одни кости остались. Ахнули люди, бабам плохо стало, кто-то сознание потерял. А Котяжиха не унимается, еле оттащили её от дочерей. Похоронили Устинью да Глафиру. И начала Котяжиха снова на погост ходить, придёт, сядет на могилке, и говорит с дочками, и судьбу свою оплакивает, и слёзы льёт горькие. Долго она так ходила. Уже и зима на пороге, ветра подули холодные, снег запорошил белый, земля обледенела. А Котяжиха всё на погосте с утра до ночи.

И однажды вот что случилось. Сидела она, как обычно, на могилке, и вдруг слышит шаги. Обернулась, а из-за деревьев женщина молодая выходит, красивая очень, статная, в чёрной шали цветастой, в чёрном одеянии, не из местных женщина. Подошла она к Котяжихе и спрашивает:

– Что ты тут делаешь?

– Да вот, к доченькам своим пришла, в один год я своих голубушек схоронила, горе такое у меня.

А женщина ей и отвечает:

– Вот что, милая, вставай-ка ты и иди отсюда домой. К живым иди. А мёртвых не тревожь. Спят они сном покойным, сном праведным. Нельзя так слёзы лить, могилу топить. Не будет добра от того ни тебе, ни доченькам твои усопшим. Они теперь в месте светлом, в месте покойном, не зови ты их, не рыдай.

Сказала так женщина, улыбнулась и пошла прочь. И как только она чуть отошла, так и очнулась Котяжиха, смотрит – а на тропке-то и нет никого! Тут пришла она в себя, словно от тяжёлого сна пробудилась. Огляделась кругом – луна уж на небе, бледная, мертвенная, снег лежит белым саваном, и кресты кругом стоят. Ужас её охватил, и бросилась она домой. С той поры на погост ходить перестала. Ходила, как и все, в положенные дни.

Только не окончились на том её горести. Год прошёл, следующее лето настало. И сыночек её, Алёшенька, в речке утонул. Купаться пошёл с ребятами, да в водоворот и заплыл. Затянуло его на глубину в эту воронку, не смог он выбраться. Пока ребята за помощью бегали, ушёл мальчонка на дно. Прибежали мужики на подмогу, да поздно. Два дня тело искали, далёко его течением отнесло. Как выжила тогда Котяжиха, никто не знает. Но после похорон на погост она уже не бегала, помнила про наказ той красивой женщины в чёрной шали.

Вот какую плату пришлось Котяжихе за дар свой заплатить. Многое она умела, многое ведала, а деток своих не спасла. За великий дар и плата велика…

Бабка Котяжиха и ведьма

Бабку Котяжиху на деревне все знали. Да и как не знать, нет такой избы, в которой не обращались бы к ней за помощью. Никому она не отказывала, коль видела, что намерения у человека добрые – и подлечит, и утешит, и мужа в семью вернёт, и завистницу проучит. Каждого бабка Котяжиха жалела, не понаслышке знала она, что такое горе, сама троих детушек схоронила.

И вот, однажды стала бабка Котяжиха подмечать, что в их деревне неладное творится. Раньше-то, бывало, редко какая напасть случалась, а тут, погляди-ко, словно из ведра посыпались несчастья на людей. То одна прибежит – корова стала кровью доиться, то другая в сенцы стучит – муж бить начал, а ведь сроду за ним такого не замечали, то третья жалуется – весь урожай в огороде сгинул, встала утром, а всё полегло и увяло, чем зимой семью кормить, то четвёртая в слезах молит – детки захворали все разом, помоги, бабушка! Что за невидаль такая? Стала бабка