Н-да, триумфального возвращения не получилось.

Замок лязгнул изнутри, дверь распахнулась, на пороге возникпузатый плешивый коротышка с помойным ведром в руке. Увидел Котляревского,рыпнулся было назад, едва с плеч наброшенное пальтишко не слетело, потомпригляделся, узнал, вздохнул облегченно, дыхнув перегаром:

– Спартак, едрить-колотить! Че так людей-то пугаешь...

Дядя Леша. Тот самый трамвайный щипач, по стопам которогособрался идти его сынуля с экзотическим именем Марсель.

– Здрастье, дядь Леш.

– Ну и че, вернулся?

«А вот интересно, – некстати подумал Спартак, –почему после двух отсидок старику позволили обитать по месту жительства, а невыселили на сто первый?..» И развел руками:

– Вернулся вот.

– Молоток.

Особой радости в его голосе не ощущалось. Дядя Лешанерешительно обернулся на длинный темный коридор, потом синей от татуировокрукой почесал пук шерсти на груди под майкой и сказал:

– Ну, ты это... Давай заходи, что ли, че в дверях жмешься.Мать-то предупредил, что едешь?

– Не-а. Пусть ей сюрприз будет.

– А, ну да. Нехай будет, – как-то неопределенно ответилдядя Леша и поспешил протиснуться мимо Спартака. – А я вот, видишь, ведрорешил вынести, на ночь глядя... Дверь только не захлопывай, я быстро – домусорного бака и обратно.

И зашаркал ботами вниз по ступеням.

Спартак нахмурился. Отец Марселя всегда вроде бы неплохо кнему относился, а чего ж встречает, как нелюбимого соседа? С сыночкомпоцапался? Э-э, что-то поломалось в коммунальном королевстве...

Пожав плечами, он вошел в знакомо, домом пахнущую квартиру,шагнул к общей вешалке, расстегнул шинель...

И тут же, точно дело происходило на театральной сцене,распахнулась дверь слева, из приглушенно освещенной комнаты вылетела роднаяСпартакова сестра, повернулась и срывающимся шепотом бросила кому-то внутри:

– Господи, как же здесь душно, душно! Не понимаю: за что мнетакая судьба – жить в тюрьме?! Почему мы не можем уехать, улететь отсюда? Вотты. Ты ответь мне, Комсомолец, – последнее слово она произнесла в высшейстепени пренебрежительно. – Неужели у тебя никогда не возникало желанияубежать в какую-нибудь другую страну, где едят круассаны, где по утрам пахнеткофе и никто не спрашивает, как ты относишься к германскому вторжению вПольшу?!

Явление второе: те же и хозяин комнаты. На пороге вслед заВладой возник ничуть не изменившийся за время отсутствия Спартака тип попрозвищу Комсомолец. Он прислонился к дверному косяку и, хотя и кипел отярости, но предельно спокойно, твердо, будто разговаривал с нервным ребенком,ответил:

– Нет, Влада. Никогда не хотелось ни убежать, ни уехать, ниулететь. Потому что эта страна, которую ты называешь тюрьмой, – мой дом, ия его люблю, и я тут живу...

– Гос-споди!

Зритель Спартак, в темноте коридора по-прежнемунезамеченный, усмехнулся.

Да нет, ребята, все как всегда, ничего не меняется внеспешном многоактном квартирном спектакле...

Комсомолец был года на три старше Котляревского, уже вступилв партию (так что кличка несколько устарела), жил один – родители осталисьгде-то под Сталинградом, – и служил каким-то там инструктором вВасилеостровском райкоме комсомола. Причем не просто служил, а делалстремительную карьеру. Хотя удивляться тут нечему: биография – практическибезупречная, возраст – самый что ни есть подходящий для молодого партработника,внешность – высоченный, где-то под метр восемьдесят восемь, голубоглазый, срусой челкой, непослушно падающей на глаза; в общем, типичный строителькоммунизма с плакатов. (Вот разве что руки малость подкачали: не руки, аформенные лопаты, с красными костяшками и толстыми пальцами; Комсомолец руксвоих очень стеснялся и вечно не знал, куда их деть и куда спрятать. Хотяпролетарские ладошки именно так и должны выглядеть, не правда ли?)

А что являлось главным для партийной карьеры – так это то,что был он и Настоящим Коммунистом. Идейным. Убежденным. Причем не тем оголтелопреданным делу Ленина – Сталина фанатиком, который с горящими глазами готовглотку порвать любому, кто усомнится в правильности курса – нет. Он былКоммунистом не только убежденным, но и весьма убедительным.

Язык у Комсомольца оказался подвешен как надо, мозгиустроены правильно, да и с логикой тоже был полный порядок, так что в любомспоре практически с любым оппонентом он деловито и последовательно разбивалпротивника наголову взвешенными аргументами, яркими примерами из истории иточными цитатами (отнюдь не из «Блокнота агитатора»), обращал в бегство,догонял и уничтожал.

Ну, вот простенький пример: заикается какой-нибудьправдолюбец насчет якобы ленинских слов о том, что «каждая прачка можетуправлять государством», а Комсомолец ему в ответ – бац! – заявляет: непрачка, между прочим, а кухарка, а потом – шарах! – точно процитируетвождя, который вовсе не о том высказывался[12], а потом, докучи, – бух! – придавит фактиком: это, мол, еще классик МихаилЕвграфович говаривал насчет того, что искусство управления государством сроднижарке яичницы... Что ж вы, товарищ правдолюбец, дорогой мой, источников незнаете, а ими оперируете?

И все, и спекся клиент...

Да что говорить, однажды, еще задолго до Финской, Комсомолецполчаса уговаривал Марселя вступить в комсомол. И ведь уговорил – не только непо годам ушлого, уже никому и ничему не верящего, надеющегося только на кастет(который у него был), шпалер (которого у него не было) и собственные силыхулигана, но и комиссию в райкоме! Причем сделал он это совершенно искренне,как искренен бывает миссионер, обращающий туземцев в христианскую веру.

(Другое дело, что магическая паутина слов, которыми Марселяопутал Комсомолец, развеялась очень быстро; вскорости Марсель перестал платитьвзносы, решив, что на фиг эта байда ему нужна, и утопил билет в Неве. Изкомсомола его выперли. И Комсомолец полгода с ним не разговаривал. А вы простозапомните этот эпизод, потому как он еще сыграет некоторую роль в нашейистории.)

Короче, почти любому человеку Комсомолец мог доказатьпреимущества коммунистического строя перед любым другим строем...

Почти любому человеку – кроме одного-единственного.

– Как ты не видишь, что это не дом, это острог! – почтикрикнула Влада. Прикрыла рот ладошкой и продолжала уже значительно тише: –Камера! Темница! Почему в своем доме мне не разрешено говорить, что хочу, иделать, что хочу? В тюрьмах наказывают за убеждения, если они отличаются отубеждений надсмотрщиков, в тюрьмах можно говорить и думать только тогда, когдаразрешают! И это, по-твоему, – дом?!