– О чем задумались, товарищ Котляревский? – военврачбросил карандаш обратно в стаканчик. – Хотите что-то мне сказать и нерешаетесь? Я понимаю, понимаю. Знаете что? Если когда-нибудь у вас возникнетжелание поговорить о вашем отце, смело приезжайте ко мне, адрес вы теперьзнаете, смены мои тоже знаете...

Точно, чего-то недоговаривает эскулап. Голову можно дать наотсечение – военврач что-то хочет сказать или о чем-то спросить, ноостанавливает себя в последний момент, не решаясь на откровенность. Вот нашелдля себя выход – предложил Спартаку заехать позже. А брать доктора, вернеевоенврача, за грудки субординация не позволяет. Позволь себе со старшим позванию какие-нибудь вольности, можно загреметь вместо отпуска по ранению нагауптвахту. Это только с виду доктор благодушный добрячок, который можетпростить что угодно, но Спартаку доводилось видеть, как он наводил порядок вотделении...

– Матери-то сообщил?

– Ага. Отсюда позвонил, с госпитальной вахты.

– Что ранен – сказал?

– Нет, вы что... Сказал, что жив-здоров, простудился воттолько малость.

Спартак умолчал о том, что мама хотела навестить его – но онотвертелся. Пообещал, что через недельку-полторы выпишется и сам нагрянет.Потому как лучше предстать перед родительницей (и, разумеется, Наташкой)здоровым, не в застиранной пижаме, а в военной форме, с букетом цветов икаким-нибудь сувенирчиком для Натки.

Наташе он звонить не стал. Пусть будет сюрприз... Но потомвдруг такая тоска навалилась, что валяться в койке стало просто невмоготу. Да ивстречать Новый год в больничных стенах – удовольствие, согласитесь,сомнительное.

– Понятно мне все. Ну, вот что, Котляревский. Отпуск поранению вы получите, – военврач Шаталов открыл его медкарту. – Адальше... что собираетесь?

– Как я могу собираться? Что прикажут, – сказалСпартак.

Не скажешь же едва знакомому человеку, да еще и старшему позванию, хоть пусть он и трижды был знаком с твоим отцом, что на фронт, на этубойню, больше возвращаться не хочет.

– Приказы во многом основываются и вот на этом, на моемзаключении, – Шаталов внимательно посмотрел на Спартака. – Вы хотитеназад в войну?

– А чем я лучше других?

– Тем, что вы уже воевали. Значит, есть опыт, естьвнутренняя закалка – все это важно для кадрового военного. Самый лучшийкомандир, или, как говорили раньше, офицер получается из солдата, понюхавшегопороху и знающего цену своей и солдатской жизни.

– Вы предлагаете мне пойти вместо фронта в военное училище?

– Я предлагаю вам подумать о такой возможности, –сказал Шаталов. – Время для раздумий у вас есть – отпуск по ранению.Десять дней. Помощь с училищем я обещаю. Не надо делать такое лицо, сын Романа.Ничего дурного и задевающего твою совесть тебе не предлагают. Тебе предлагаютвсе так же служить Родине, только сменив участок фронта. И пользы от этогоРодине, я тебя уверяю, будет не в пример больше. А погибнуть в качестве пушечногомяса ты еще успеешь... Ладно, уговаривать не стану, ты уже мужчина, ужевзрослый, решай сам. Помочь помогу. Между прочим, перед твоим отцом у меня естьнебольшой должок, так хотя бы сыну его отдать... – Он вдруг улыбнулся: –Если вы хотите меня спросить, Котляревский, зачисляют ли после такого ранения влетное, то скажу – зачисляют.

Понятно, почему он пошутил насчет летного – все пацаныстремятся в летчики. И Спартак исключением никак не был.

Собственно, на том и расстались военврач Шаталов и боецКотляревский.

Никакого щенячьего восторга и радостной приподнятости он неиспытывал. Даже обидно чуточку: все ж таки с войны возвращается! Какой-то месяцназад Спартак воображал себе это возвращение в иных красках. Прямо скажем, вромантических тонах воображал, в лучших романтических традициях, неиначе, – навеянных романами Дюма и Майн Рида: он, подбоченясь, восседаеторлом на белом коне, на груди позвякивают медали, девчата провожают еговосхищенными взглядами и вздыхают томно, но он на них, конечно, ноль внимания,мать и сестра бегут навстречу. А вокруг обязательно все цветет и порхает вярких солнечных лучах.

В действительности все оказалось донельзя буднично. Вместобелого коня – трамвай с заиндевевшими стеклами, в которых выгреты дыханием ипротерты варежками иллюминаторы, что делало трамвай изнутри похожим наподводную лодку. Вместо восхищенных девичьих взглядов – дремлющие на сиденьяхредкие (потому что все уже вернулись с вечерней смены) пассажиры, мужики – в застегнутыхдо последней пуговицы зимних пальто, тетки – с руками, по локоть засунутыми вмуфты, точно в некие фантастические кандалы. Вместо брякающих на груди орденовс медалями и приподнятого состояния духа – уныние и безразличие...

Ежели покопаться – а глубоко копаться и не придется, –то Спартак испытывал сейчас лишь зверскую усталость и дикое желание отоспаться.Продрыхнуть часиков эдак двадцать, и желательно, чтоб без всяких сновидений. Вгоспитале толком поспать не получалось: будили стоны соседей по коридору истоны, доносившиеся из палат, ночные хождения; давила на голову духота впомещениях, мучили собственные боли и кошмары, состряпанные из воспоминанийразной степени давности.

А еще Спартак испытывал яростное нежелание возвращатьсяназад, на Карельский перешеек. Не потому, что боялся смерти. А потому, что нехотелось помереть нелепо и бессмысленно, не дожив до четверти века...

Спартак увидел в окно, как, огибая гигантский снежныйкурган, сооруженный лопатами дворников, за угол сворачивает рота красноармейцев.В шинелях с иголочки, в новеньких буденовках, печатают ногу с нерастраченнымэнтузиазмом. Новобранцы, очередное пушечное мясо. Из них, дай бог, уцелеет одинна десяток. Причем половина вообще не доберется до линии фронта. Точно так же,как было на дороге Лавоярви – Лемети со сводной автоколонной, состоящей изтридцать первой ЛТБр[8] и сто семьдесят шестого МСБ[9].Рядовой эпизод «зимней войны».

На мине подорвался идущий первым в колонне легкий танк.Сразу же выстрелами из гранатомета была подорвана замыкающая колонну грузоваямашина, к которой вдобавок были прицеплены сани-волокуши с боеприпасами.Гранатометчик лупил из леса, от которого до дороги было где-то метров тридцать,не больше. И весь прочий, не особенно многочисленный, по финскому обыкновению,отряд (а большими группами финны практически никогда не действовали) прятался влесу. В белых маскхалатах чухонцы перемещались за соснами, за камнями, менялипозицию после короткой серии выстрелов и методично расстреливали колонну извсех видов стрелкового оружия, включая пулеметы. Обычная финская тактика,которая приносила им успех с самого начала войны и которой бойцы Красной Армииничего не могли противопоставить... А что тут противопоставишь, когда шагсделаешь с дороги и тонешь в сугробе, иной из которых до двух метров глубиной.Пока бойцы колдыбают до леса, с трудом выдергивая ноги из снега, белофинныположат всех, как на стрельбище. Оставалось лишь занимать позиции за колесамимашин, за бортами грузовиков, за сброшенными на дорогу ящиками и открыватьответный огонь. Если в состав колонны входил танк, то огонь его пушек ипулеметов становился хорошим подспорьем. И хотя бить приходилось почтинаугад, иногда такой огонь приносил пользу – финны, не особо-то и огрызаясь,быстро отходили, и колонна могла продолжить движение. Правда, все те же самыефинны умудрялись потом, через какой-нибудь километр-другой, объявиться вновь,потому как на своих дурацких пьексах[10] они бегали быстрее,нежели продвигалась колонна, да и места знали – так что забрать еще несколькокрасноармейских жизней и вывести из строя одну-другую единицу техники было дляних делом плевым.