Итак, захочет ли кто-то из досократиков назвать ос-новой мира самый базовый элемент (или элементы) или же предпочтет вместо этого ту или иную версию теории apeiron, всех их объединяет одна вещь, а имен-но: все их теории подрывают(undermine) обычные по-вседневные объекты. Никто из них не думает, что сту-лья и лошади обладают той же степенью реальности, что и избранные ими предельные основания; большинство объектов слишком поверхностны, чтобы быть настоя-щими. Используя терминологию данной книги, можно сказать, что вина досократиков заключена в «меньшизме». Кроме то-го, все они рассматривают избранную ими предельную вещь как вечную или, по крайней мере, неуничтожае-мую, что оставалось типичным предрассудком греческой философии, пока Аристотель, наконец, не допустил существова-ние уничтожаемых субстанций. Настоящая, однако, проблема подрыва (undermining) заключена в том, что он не может объяснить явление, названное нами эмерджентностью.

Если вы, подобно Фалесу Милетскому, думаете, что все состоит из воды, то едва ли стоит полагать, будто газо-нокосилка или Голландская Ост-Индская компания ос-танутся с течением времени одинаковыми, поскольку эти более крупные объекты будут всего лишь поверхност-ными эффектами глубинных движений воды. Тот же самый аргумент работает, если вы, подобно Демокриту с Левкиппом, думаете, что все состоит из атомов (буквально: «неделимых»).

Теперь должно быть понятно, что досократики неяв-но опирались на все четыре отвергаемые нами пред-ставления: физикализм, меньшизм, антификционализм и буквализм.

Другими словами, они придерживались тех же взглядов, которые также лежат в основе современ-ных попыток сформулировать «теорию всего» в фи-зике. И это не случайно, поскольку досократики, конечно, были physikoi, первыми представителями западного естествознания. Но, на мой взгляд, — а это, по общему признанию, мнение меньшинства, — они не были пер-выми философами. Эту честь я оставляю для Сократа по причинам, которые вскоре озвучу. Существование этих ранних мыслителей позволяет философам иногда хвастаться тем, что философия была родительницей, а наука — ее детищем. Однако я уже сказал, что досо-кратики занимались подрывом, то есть естествознание всегда было «подрывным» предприятием. Следова-тельно, нам нужно обратить вспять привычное утвер-ждение и сказать, что западная наука впервые появилась вместе с досократиками, а западная философия возникла позже, когда Сократ открыл, что подрыв не есть под-ходящий способ выявления природы добродетели, справедливости, дружбы или чего-либо еще. Ибо то, чего ищет Сократ, — это не вид знания, поскольку его интересует не то, из че-го состоятдобродетель, справедливость и дружба, как и не то, что они делают, хотя и об этом часто забывают. Еще раз: изначальный смысл греческого слова philosophia —не знание и не мудрость, но любовь к мудрости, ко-торой невозможно когда-либо окончательно достичь.

В Новое время (modern (37) period) подрыв продолжает сохранять свое центральное значение для естественных наук, однако как философский метод он теряет свою по-пулярность. Причина этого кроется в том, что западная философия заинтересована уже не столько обнаружить предельную субстанцию, из которой все состоит, сколь-ко раскрыть, на какую часть знания стоит опереться, чтобы достичь наивысшего уровня достоверности. Это значит, что философия Нового времени (modern philosophy) больше всего озабочена тем, что приходит к человеческому сознанию самым непосредственным об-разом, а не тем, что глубже всего сокрыто под покровом мира явлений. Одним из следствий этого выступает то, что вместо того, чтобы считать индивидуальные объекты слишком поверхностными для истины, филаософия Но-вого времени полагает их слишком глубокими. Этот дос-таточно сильно отличающийся способ рассмотрения вещей нуждается в собственном названии, и в противо-положность технике подрыва, основанной досократиками, я изо-брел термин «надрыв» (38). Возьмем Рене Декарта, которого обычно считают первым западным филосо-фом Нового времени (хотя иногда звучали аргументы и в пользу более ранних фигур вроде Николая Кузанского, сэра Фрэн-сиса Бэкона и даже легендарного эссеиста Мишеля де Монтеня) (39). Для Декарта в мире существуют три разновидности субстанции: res extensa (матери-альная субстанция), res cogitans (мыслящая субстанция) и Бог (единственная бесконечная субстанция). За возмож-ным исключением Бога эти субстанции не являются какими-то скрытыми вещами, и, в принципе, они могут прекрасно быть познаны в математизированной форме. Физическая материя больше не имеет оккультных или скрытых ка-честв, но обладает лишь размером, формой, положени-ем и направлением движения. Декарт ликвидировал, или «надорвал», скрытые «субстанциальные формы» средневековой философии, означавшие не те фор-мы, что мы видим, когда смотрим на вещи, но те, что действуют в их сердце независимо от того, видим мы их или нет. Это превращает Декарта в революционную фигуру также и в истории науки, поскольку он провозгласил конец аристо-телевской субстанции в физике и помог поставить со-временную науку на более математизированную и ме-нее метафизическую основу. В «мыслящей субстанции» Декарта также нет ничего загадочного, так как, приложив некоторое количество усилий, я могу заглянуть в свой разум, ясно и отчетливо восприняв разворачивающиеся там мысли. Для Декарта и мир, и Я прозрачны и позна-ваемы.

Мир необходимо переделать согласно образу нашего о нем знания: такова наиболее характерная черта мо-дернизма во всех областях. У последующих философов Нового времени эта тенденция становится еще более отчетливой. Экстремальный мыслитель-идеалист Джордж Беркли (1685–1753) утверждает, что самостоя-тельных вещей не существует вообще, поскольку все сущее существует лишь в качестве образа для чьего-либо сознания, бо-жественного или нашего собственного (40). Совсем не-давно известные философы Альфред Норт Уайтхед (1861–1947) и Бруно Латур (р. 1947) выдвинули аргу-менты, что сущность — это не что иное, как ее отноше-ния либо эффекты, так что любое представление о скрывающемся за ними независимом объекте абсурдно (41). Американ-ские прагматисты, такие как Уильям Джеймс (1842–1910) и Чарльз Сандерс Пирс (1839–1914) — чья фамилия произносится «Перс», а не «Пирс», — выступают со сходной линией аргументации, утверждающей, что вещь реальна лишь в той степени, в какой она отличается от других вещей (42). Эдмунд Гуссерль (1859–1938) по-лагал абсурдной возможность существования объекта иначе, чем в виде потенциального коррелята наблюдающего его сознания (43). Мишель Фуко (1926–1984) считал, что нет никакого способа говорить о реальных независимых вещах, скрывающихся за социальными формами вла-сти, в чьих путах мы оказываемся в каждый момент (44). Деррида же зашел настолько далеко, что заявил, будто «нет ничего вне текста», сколь отчаянно не пыта-лись бы оправдать это утверждение его поклонники (45).

В любом случае только что упомянутые примеры представляют собой теории надрыва, сводящие вещи к их воздействию на нас или друг на друга. Эти теории отказывают им в каком-либо избытке или излишке, по-мимо подобного воздействия. Однако проблема всех теорий надрыва — их неспособность объяснить изменение. Ес-ли атомы, бильярдные шары, арбузы, тюрьмы или профес-сор Уайтхед есть не более чем одномоментная сумма их отношений либо последствий, то как тогда они смогут делать нечто совершенно иное через пять минут или две недели спустя? Аристотель задал этот же вопрос в 300-х годах до н. э. своим соперникам из Мегарской школы философии, полагавшим, что вещь есть лишь то, чем она является прямо сейчас, не имея ничего про за-пас: строитель это не строитель, если он не строит в этот самый момент здание (46). Аристотель обратился к данному парадоксу, введя свою ныне знаменитую идею «возможности» (dynamis, лежащую в корне наших анг-лийских слов «динамика» и «динамит»), и хотя с этим понятием есть проблемы, данное его возражение мегарикам все еще актуально. В наше время некоторые защитники мо-делей надрыва скажут, что вещи могут меняться благодаря взаимным «петлям обратной связи», в ко-торых они обоюдно (reciprocally) друг на друга воз-действуют.