Возможно, некоторые читатели уже успели высказать свои внутренние возражения, ведь все выглядит так, как будто от утверждения, что ООО — это теория все-го, я внезапно перешел к утверждению, что она должна быть теорией объектов. Действительно ли объекты — это все, что есть? Свое осуждение высказал даже мой близкий коллега и тоже по-своему пламенный фило-соф-реалист, Мануэль Деланда: «У меня нет ясного понимания, почему Харман решил так уцепиться за объекты. Я не отри-цаю того, что объекты существуют… просто полная реалистическая онтология должна содержать и объ-екты, и события, и процесс, который есть серия со-бытий» (32).

Даже если оставить в стороне оппозицию между объек-тами и событиями, слово «объект», как кажется, пред-полагает жесткую, материальную, прочную, долговеч-ную сущность, совсем не являющуюся единственным сортом вещей, обнаруживаемым в нашем мире. И более того, разве не доказывает Хайдеггер, что слово «объект» означает неправильную объективацию мира сознанием или тех-никой? Разве не поэтому Хайдеггер предпочитает сло-во «вещь»? (33)Позвольте мне, в свете этих возра-жений, вкратце защитить «объектную» часть ООО. Я разберу в обратном порядке только что высказанные возра-жения. Пройдя половину пути, я на некоторое время задержусь, чтобы в более общем виде защитить ме-сто объектов в западной философии.

Во-первых, нужно сказать, что философы часто ви-доизменяют традиционные термины, заимствуемые ими из истории их собственной дисциплины. Иногда они дают этим терминам более широкие значения, чем обычно, а иногда более специфические. К примеру, ранее я от-мечал, что люблю использовать слова «онтология» и «метафизика» как синонимы, поскольку вижу большую стилистиче-скую выгоду не в их различении, а в отношении к ним как к синонимам. Хайдеггер не согласен. «Онтологию» он использует в положительном смысле, по крайней мере на раннем этапе своей карьеры, тогда как о «метафизике» он обычно отзывается с пренебрежением и даже как о коренном затруднении западной цивилизации. То же самое касается и употребления им таких по-нятий, как «объект» и «вещь». Хайдеггер задействует слово «вещь», имея в виду вещь саму по себе, помимо ка-ких-либо ее ложных объективаций, тогда как «объ-ект» есть ее отрицательная оборотная сторона: это вещь, сведенная к нашему восприятию либо использованию. Хайдеггер, конечно, имеет право так поступить, хотя я не могу по-нять, почему мы должны следовать за ним в этой прак-тике.

«Объект» есть совершенно ясный и гибкий термин, кото-рый надо сохранить. Более важно то, что моя дискуссия об объектах мотивирована не столько Хайдеггером, сколько непосредственно предшествовавшими ему австрийскими и польскими философами, использо-вавшими термин «объект» почти в таком же широком смысле, что и ООО: Францем Брентано, Казимиром Твардовским, Эдмундом Гуссерлем и Алексиусом Майнонгом (34).

Второе возражение гласило, что «объект» подразу-мевает устойчивую, прочную, неодушевленную сущность и по-тому является концептом слишком узким, чтобы охватить все переходные потоки и течения, а также непродол-жительно живущих насекомых, восходы солнца и слу-чайные столкновения, дающие жизни так много из то-го, за что мы привыкли ее ценить. Мой ответ гласит, что ООО понимает «объект» в необычайно широком смысле: объект есть все, что не может быть полностью сведено к своим составным частям или же к своим воздействиям на дру-гие вещи. Первый пункт, про то, что объекты нередуци-руемы к своим частям, давно знаком философам; второй пункт обсуждался меньше, но от этого он не становится менее важным. Философы, например такие как Хайдеггер, с готовностью стали бы утверждать, что молоток не сводится (reducible downward) к атомам и моле-кулам, из которых он составлен, однако, как кажет-ся, при этом он полагает, что молоток возводится(reducible upward) к нынешнему своему месту в тотальной системе зна-чимых подручных средств. К примеру, молоток в гла-зах

Хайдеггера «полезен в строительстве дома», а дом в свою очередь «полезен тем, что дает людям кров» (35). ООО, однако, полагает, что обе формы редукции — возведение и сведение — вредны. Она рассматривает историю за-падной философии как попытку выпутаться из этого затруд-нения, какими бы медленными и запутанными не были в этом отношении усилия мыслителей прошлого.

Если кто-то спросит нас о том, что есть нечто, то у нас имеется миллион различных высказываний для попыт-ки ответа на этот вопрос. Но в конечном счете есть лишь два способа поведать кому-то о том, чем являет-ся та или иная вещь: вы можете или рассказать о том, из чего она сделана, или рассказать о том, что она де-лает. По сути, это два единственных имеющихся у нас вида знания о вещах, и если человечеству суждено исчезнуть или погиб-нуть, не оставив больших хранилищ со знаниями, то может статься, что это и не так уж плохо. Проблема в том, что мы, люди, иногда убеждаем себя в том, что познание есть единственный вид когнитивной деятельности, достой-ный того, чтобы им занимались. Поэтому мы придаем такую высокую ценность знанию (тому, что есть вещь) и практическим ноу-хау (тому, что она делает), игнори-руя при этом когнитивные действия, не переводимые с легкостью на буквальный язык. Среди исключений, сразу вспоминающихся в этом царстве познания, — ис-кусство, поскольку его первичная роль состоит не в том, чтобы сообщать знания о своем предмете. На ум также приходит философия, несмотря на царящее в модерную эпоху стремление считать ее двоюродной сестрой мате-матики и естествознания. Множество людей охотно согласится с тем, что искусство не есть средство пе-редачи знаний, однако уже меньшее число людей уступит в этом пункте по поводу философии. Если философия не есть форма знания, чем же тогда она может быть? Теперь стоит не-надолго отклониться от наших размышлений, чтобы рас-смотреть этот вопрос.

Западная философия и наука ведут свое происхож-дение от так называемых «досократиков», начавших свою интеллектуальную деятельность в 600-х годах до н. э.

Будучи этническим греками, первые досократиче-ские мыслители проживали в греческих колониях на территориях, ныне расположенных на западном побережье Турции, на Сицилии и в самой южной части материковой Италии. Понятно, что в то время никто не называл их досократиками, поскольку Сократ Афин-ский еще не родился. Вместо этого их называли physikoi, что довольно приблизительно можно перевести как «физики» или же «те, кто интересуется природой» (36). Все нача-лось в Милете, некогда процветавшем эгейском порту, чьи руины (теперь не имеющие выхода к морю по при-чине заиливания рек) возле нынешнего Дидима в Тур-ции можно посетить и сегодня. Фалес Милетский известен некото-рым количеством интеллектуальных достижений, так, напри-мер, он первым предсказал солнечное затмение. Однако главное его наследие для философии и науки состоит в утверждении, что первый принцип всего есть вода. Эта мысль — первый пример объяснения космоса в истории западной цивилизации путем отсылки к не-коему природному началу, а не к богам или мифу о сотворе-нии мира. За ним последовал еще один житель города по имени Анаксимен, полагавший, что первоначальным элементом является не вода, а воздух, ведь свойства последнего еще нейтральнее свойств воды: он не имеет ни вкуса, ни запаха и полностью проницаем для света. Но между Фалесом и Анаксименом был еще Анаксимандр, занявший более утонченно звучащую позицию, гласившую, что конкрет-ный элемент не может играть роль первоначала, поскольку все разные физические элементы должны совместно появиться из некоего более глубокого корня. Для Анак-симандра таким глубоким корнем было apeiron: слово, обычно остающееся без перевода на английский язык, но означающее нечто вроде бесформенной, лишенной образа, не имеющей границ массы, из которой уже возникает нечто более конкретное. Как полагал Анаксимандр, по прошествии миллионов лет все противоположности взаимоуничтожатся и космос вернется в состояние бесформенного, нейтрального apeiron. Эта идея позже вдохновила Маркса, когда он писал в Йене свою докторскую диссертацию. Многие мыслителидосократики предложили свои теории об устройст-ве реальности: Пифагор, Эмпедокл, Гераклит, Парменид, Анаксагор, Демокрит и т. п. Несмотря на разнообразие их теорий, все они склонялись к то-му, чтобы назвать основой мира один или несколько базовых элементов или же согласиться с тем, что бесформенное apeiron есть лучший способ объяснения всего наблюдаемого нами разнообразия вещей.