мы осмеиваем косность, автоматизм, инерцию, то есть такие человеческие поступки, которые делаются как бы помимо сознания, как бы нечаянно, неосознанно, случайно, то как объяснить, почему мы часто смеёмся над такими человеческими недостатками, как глупость, трусость, эгоизм, скупость, хвастовство и пр., в которых подчас сказывается вся глубина натуры некоторых людей, вся глубина их умственного или душевного склада? Скупец двадцать раз обдумает вопрос, отдать ли ему долг товарищу, не дожидаясь напоминания, или ещё потянуть хоть немного. Кончится непременно тем, что он либо попытается зажилить долг, либо дождётся напоминания, обнаружив, таким образом, свою скупость и попав в комическое положение. И то и другое произойдёт всё же не в силу автоматизма, рассеянности или случайности, а будет для него вполне закономерно. Скупость далеко не на поверхности его личности, а является чем-то существенным для него, характерным.

Точно так же в каждом мелком поступке труса, эгоиста, хвастуна, болтуна, хитреца, перестраховщика, конъюнктурщика, бюрократа проявляется нечто такое, в чём до глубины сказывается их натура. Действия глупцов совершаются во всю силу их разумения, и глупые их результаты вполне объясняются их глупостью, недалёкостью, а не тем, что глупцы действуют неосознанно, автоматически, не мобилизуя всех своих умственных сил.

Автоматизм, по мнению Бергсона, комичен тем, что делает человека неприспособленным к жизни, а поскольку каждый человек живёт в обществе, то «комическое, – как пишет Бергсон, – выражает прежде всего известную неприспособленность личности к обществу». Поскольку же, однако, неприспособленным к обществу может оказаться не только дурной человек, но и хороший, то, как заключает Бергсон: «…хорош характер или дурен, будучи неприспособленным к обществу, он может всегда оказаться комическим».

Скажем сразу, что если хороший человек может оказаться неприспособленным к обществу, то только в том случае, если нехорошо само общество. Кто станет считать хорошим то общество, в котором смеются над хорошим? Это было бы какое-то общество-наоборот, вроде того, которое смеялось над Чацким, то есть общество фамусовых, скалозубов, молчалиных. Однако в обществе, для которого Грибоедов писал свою комедию, смеялись и посейчас смеются над фамусовыми, скалозубами, молчалиными, но не над Чацким.

Бергсон приходит к своему выводу, понимая общество лишь как известный круг или группу людей. «Наш смех – это всегда смех той или иной группы», – пишет Бергсон, указывая, что каждая группа общества объединена общими интересами, общими взглядами на жизнь, на то, что хорошо, что плохо, что похвально, что предосудительно, что грустно и что смешно.

Такое утверждение верно, но годится лишь для объяснения, почему в обществе дельцов, торгашей, бизнесменов, людей, поглощённых сколачиванием капитала, считается комичным всякое проявление честности, чуткости, жалости, сострадания, особенно в тех случаях, когда дело касается личной наживы. Человек, не воспользовавшийся возможностью нажить капиталец, разорив при этом допустившего оплошность в делах конкурента или пустив по миру людей, доверивших ему свои сбережения, считался бы в глазах такого общества безнадёжным разиней, не продумавшим глубоко создавшейся ситуации и не использовавшим подвернувшегося ему случая разбогатеть. Если бы даже стало известно, что этот бизнесмен-неудачник проявил жалость к своему сопернику, то его всё равно сочли бы смешным чудаком, неприспособленным к жизни или, говоря точнее, неприспособленным к обществу, по понятиям которого всякое проявление жалости в делах считается неоправданной слабостью, поскольку вредит основной его жизнедеятельности, то есть приобретательству.

Безусловно, общество в целом никогда не бывает однородно, в особенности общество классовое. Смех, таким образом, имеет не просто групповой характер, а классовый. Однако как мы уже говорили, смех, оказывающий влияние на жизнь общества в целом, на его движение к лучшему – это смех передового класса, того класса, которому принадлежит будущее. По мнению Бергсона, объективной точки зрения на комическое нет. Объективно комического не существует. Для каждого комично то, что он находит комичным, то, над чем он смеётся.

Для нас человек, не приспособленный к буржуазному обществу, не будет смешным. Наоборот, мы скорей посмеёмся над человеком, который окажется слишком приспособленным к этому обществу. Но человек может оказаться неприспособленным вообще ни к какому обществу, и тогда это может оказаться не смешно, а трагично. В то же время он может оказаться хорошо приспособленным ко всякому обществу, и к нашим, так сказать, и к вашим, и это опять-таки может быть смешно.

Смешить, следовательно, может как приспособленность к обществу, так и неприспособленность. Всё дело в том, что мы понимаем под обществом. Трусость и глупость могут иногда пониматься как неприспособленность к обществу, хотя могут иной раз приспосабливаться к нему получше смелости и ума. Однако приспособилась глупость к обществу или не приспособилась, она всё равно будет осмеиваться или так или иначе осуждаться нами, если мы будем оценивать её с точки зрения передовой, прогрессивной части общества.

«Я хотел бы указать далее как на признак, не менее достойный внимания, на нечувствительность, сопровождающую обыкновенно смех, – пишет Бергсон. – По-видимому, смешное может всколыхнуть только очень спокойную, совершенно гладкую поверхность души. Равнодушие – его естественная среда. У смеха нет более сильного врага, чем волнение. Я не хочу этим сказать, что мы не могли бы смеяться над лицом, которое внушает нам жалость, например, или даже расположение, но тогда надо на несколько мгновений забыть о расположении, заставить замолчать жалость».

Если согласиться с утверждением Бергсона, что смех сопровождается нечувствительностью, то придётся согласиться, что он или вообще не является выражением какого-либо чувства, или радость и осуждение, которые выражает осуждающий смех, – не такие же человеческие чувства, как жалость, сострадание, гнев, горе, страх и др. Почему естественная среда смеха – это равнодушие? Разве в смехе не сказывается осуждение тех явлений, которые заслуживают этого осуждения? Казалось бы, наоборот, было бы равнодушием пройти мимо чего-то достойного осуждения и никак не откликнуться на это. Ведь неравнодушие может сказываться не только в жалости и сострадании, а и в чувстве справедливости, которое может рождать и другие эмоции. Разве мы должны испытывать сострадание к человеку, утратившему хорошее расположение духа из-за того, что ему не удалась попытка околпачить своего ближнего и попользоваться плодами его труда? Или, может быть, сознавая, что жалость здесь неуместна, мы должны бросаться в другую крайность и приходить в ярость или убегать в ужасе?

Можно ли согласиться, что «у смеха нет более сильного врага, чем волнение»? Разве смех сам не есть радостное волнение? Разве человека может волновать только жалость, гнев, горе, страх, но не может волновать радость? Если бы Бергсон сказал, что у радостного волнения, каким является смех, нет более сильного врага, чем волнение горестное, с этим можно было бы согласиться, так как сильная эмоция горя, или жалости, или