В сущности, Платон даёт объяснение не чувству комического, не осуждающему смеху, а смеху злорадному, то есть той радости, которая может возникнуть в душе завистника при виде неудач человека, которому он почему-либо желает зла.

Философ Эммануил Кант в своей «Критике способности суждения» пишет о смехе: «Во всём, что может возбуждать живой и потрясающий смех, должно быть нечто противное смыслу (в чём, следовательно, рассудок сам по себе не может находить никакого удовольствия). Смех есть аффект из внезапного превращения напряжённого ожидания в ничто».

Смешное, комическое, таким образом, по Канту, – это нечто бессмысленное, абсурдное (противное смыслу), и смешит оно нас путём прекращения, путём снятия нашего напряжённого ожидания (превращения его в ничто).

В качестве примера Кант приводит рассказ о дикаре-индейце, в присутствии которого откупоривали бутылку с пивом. Когда пробка была вытащена, всё пиво, превратившись в пену, вырвалось из бутылки, что привело индейца в величайшее изумление. На вопрос, что его, собственно, так удивило, индеец сказал: «Меня удивляет не то, что пена выскочила из бутылки, а то, как вы смогли её туда засадить».

Мы, как объясняет Кант, ждали, что индеец сообщит нам какую-то важную, значительную причину своего удивления, но наше напряжённое ожидание было обмануто, превратилось в ничто, так как он сказал какую-то чушь, чепуху, пустяк.

Кант пишет: «Смеёмся мы не потому, что находим себя умнее этого невежественного индейца, и вообще ни по чему-либо такому, что разум мог бы найти в этом приятного для себя, но только потому, что наше ожидание было напряжено и вдруг разрешилось в ничто».

Думается, что если бы индеец не выразил удивления, а просто спросил, как это мы умудрились засадить в бутылку такое количество пены, то также мог бы насмешить нас своим наивным вопросом, хотя в этом случае наше ожидание и не было бы напряжено предварительным выражением удивления индейца, поскольку и самого ожидания не было бы. Бесспорно, что в приведённом Кантом примере смешит вовсе не обманутое, превратившееся в ничто ожидание, а обнаружившееся незнание, наивность индейца, то есть такое качество, над которым мы привыкли смеяться.

Кант, однако, в этом разрешении («прекращении», превращении в ничто) напряжённого ожидания видит начало того колебательного процесса, который приводит к смеху. «Здесь, – пишет он, – когда иллюзия разрешается в ничто, мысль наша снова возвращается назад, для того чтобы ещё раз попробовать что-нибудь сделать с ней и, таким образом, через быстро сменяющее друг друга напряжение и ослабление внимания спешит то туда, то сюда, отчего и происходит колебание».

Это колебание мысли, по мнению Канта, может вызвать гармонирующее с ним телесное колебание или, как пишет он: «Может соответствовать попеременному то напряжению, то ослаблению наших кишок, которое сообщается и грудобрюшной преграде (подобное тому, какое чувствуют люди, которые боятся щекотки), причём лёгкие выталкивают воздух с быстро следующими одна за другой паузами, и таким образом вызывает движение, полезное для здоровья; и только это, а не то, что происходит в душе, и есть причина приятного состояния при мысли, которая, в сущности, из себя ничего не представляет».

Таким образом, по мнению Канта, не какое-нибудь событие внешней жизни, не его действительный, правильно нами понятый смысл вызывают в нашей душе эмоцию, выражающуюся в смехе, а то, что бегающая то туда, то сюда мысль вызывает колебательные движения тела, то есть те движения, которые бывают при смехе, а эти движения уже, как бы на манер физической зарядки, порождают приятное состояние, то есть радостное настроение. Иначе говоря, мы смеёмся, по Канту, не потому что радуемся, а наоборот, радуемся, потому что смеёмся.

Что смех является следствием овладевшей нами эмоции, а не наоборот, видно хотя бы из того, что, встречаясь с комическим явлением, мы часто удерживаемся от смеха, то есть от движения грудобрюшной преграды и кишок, от выталкивания лёгкими воздуха, но радостное настроение, радостную эмоцию тем не менее испытываем. С другой стороны, при щекотке и кишки, и грудобрюшная преграда находятся в попеременном прерывистом движении, и лёгкие непрестанно выталкивают воздух, и сам смех слышится, однако никакого приятного состояния, радостного настроения в нашей душе это не вызывает.

Эмоции, то есть наши внутренние переживания, как известно, часто сопровождаются определёнными выразительными движениями лица и тела, а также изменениями деятельности сердца, лёгких, кишечника, желёз внешней и внутренней секреции. При страхе, например, или при гневе сердце бьётся быстрей, дыхание учащается, кровяное давление повышается. Это объясняется тем, что эмоции, в общем, развились из рефлекторных движений, то есть из ответных движений организмов на раздражения внешней среды. Когда-то наши далёкие предки при виде опасности спасались бегством. Быстрому бегу соответствовало быстрое дыхание, учащённое сердцебиение, так как затраты энергии, связанные с быстрым перемещением, требовали усиленного кровоснабжения организма. Современный человек не бросается безрассудно бежать, испугавшись чего-нибудь, он покорил своей воле внешнее выражение эмоции, но учащённое дыхание и сердцебиение, изменение кровяного давления у него остались. Все эти безотчётные движения наших внутренних органов как-то фиксируются нервной системой, реакция которой воспринимается нами в виде того или иного эмоционального состояния, то есть ощущения страха, гнева, радости, горя.

Если на примитивной ступени развития организмов первичными были движения, то на высокой человеческой ступени развития первичными являются эмоции. Сознание долга может победить чувство страха, и мы не побежим от опасности, даже испытывая страх. Однако если чувство страха победит чувство долга и мы побежим, то побежим всё же оттого, что будем испытывать чувство страха, а не будем испытывать чувство страха оттого, что бежим. Точно так же мы будем смеяться оттого, что испытываем радость, а не наоборот.

Говоря о возникновении смеха в результате превращения ожидания в ничто, Кант особенно подчёркивает: «Надо помнить, что это превращение должно быть превращением не в какую-нибудь положительную противоположность того предмета, которого мы ждали, ибо это всегда есть нечто и часто может даже печалить, но именно в ничто».

Выходит, если бы мы, ожидая увидеть храбрый поступок, увидели поступок трусливый, то это не могло бы нас насмешить, так как трусливый поступок – противоположность храброму, то есть не ничто, а нечто, причём такое нечто, которое при известных условиях может и опечалить.

На обычном, житейском языке ничто – это ничтожность, ноль, пустота, пустяк, чушь, чепуха, нелепость, бессмыслица, нечто не имеющее значения и смысла, не возбуждающее никаких чувств или эмоций. По Канту, нужно, чтобы наше представление о предмете превращалось в нечто не имеющее смысла, не возбуждающее наших мыслей и чувств, для того чтобы оставалось одно голое