– Шел мне тогда, Кирюха, уже восьмой год, и была у меня тогда ба-а-альшая горя. Ох, большая! Ведь все имелось. Правление деду хату старую выделило. Дед крышу перекрыл. Плотничал он помаленьку и меня приучал. Потом огородик распахали. А осенью меня уже и в школу обещали взять. И жить бы – не тужить. Так ведь не живется! Вот веришь ты, или нет, а не было у меня, Кирюха… трусов…

Дед Чапай быстро вскидывает на меня по-детски смущенные глаза. Но, увидев мою улыбку, переходит в яростную атаку:

– Ты вот все зубья скалишь, а мне тогда не до смеху было! Сам посуди. Нету у меня трусов, и отродясь не было! За делом все недосуг было справить. Так и бегал – то в рубашке до колен, то в портках дырявых. А зимой, бывало, неделями дома сидел. И такой я был через это несчастный, что и сказать не можно! Конечно, по тому послевоенному времени в деревнях у ребятни их ни у кого в заводе не было. Но вот, поди ж ты – втемяшилась мне блажь в голову и все! Или трусы подавай, или в речке топи…

Вот пришел однажды я к деду и речь держу:

– Меня, мол, деда, ребятня на улице дюже дразнит, что портки худые, и зад просвечивает…

Дед смеется и ответсвует:

– Дразнят – не бьют. А бьют – сдачи давай!

– А как же, говорю, по твоему разумению меня в школу за знанием пустют, ежели у меня, к примеру, трусов нет? Отправят дальше на улицу голой задницей сверкать, покуда не обзаведусь. Нет, говорю, дед. Ты как знаешь, а трусы – предмет серьезный и всем взрослым людям положенный. Как хошь крутись, а трусы мне до конца лета справь!

Дед голову почесал и согласился. А как тут не согласишься, когда я ему такую аргументу важную представил? Да только вот толку в том согласии не много было. Денег-то в колхозе не дают, одни палочки в табель ставят за трудодни. А трусов на палочки в магазинах отпущать было не положено.

Думал дед, думал, да так до осени ничего и не надумал. А я уж от гори своей и на улицу выходить перестал, чтоб мальчишкам на глаза не попадаться. Выскочу еще затемно, убегу на скотный двор, да там и охаживаюсь, покуда солнце не сядет.

Холодать уже по утрам начало – лето на закат покатилось. И вот в ту пору как-то раз с утречка мне дед и говорит:

– Сходи-ка ты, друг ситный, без меня сегодня на скотный двор. Я там работы не дюже много оставил. А у меня в городе дело сурьезное есть.

Ну, как сказал, так и сделали. Не впервой. У нас здесь все за разными надобностями в город направляются. Только я уж вечером домой прибег, все жданики съел, а деда нету и нету.

Вернулся он уже по темну.

– В городе, говорит, был. На базаре. Примеряй обнову!

И достает штаны, потом рубаху, потом пижмак с подкладом! Даже ботинки мне справил к школе. Хоть и не новые, но еще со скрыпом – важные! А на голову мне шапку лохматую нахлобучил – на манер папахи. Чтобы, говорит, зимой ухи твои в трубку не скрутились. А то, говорит, за какой предмет тебя учитель тягать будет, ежели ты нашкодишь чего или урок не выучишь?

А я и радый обновке, да горя моя мне покою не дает – душу терзает.

– Деда! – говорю. – А как же трусы-то?

Засмеялся дед, по носу меня щелкнул. А я – в слезы.

– Не пойду, говорю, в школу, и все тут!

Дед в сени вышел, вернулся с пакетом. Пошелестел газетой и, веришь – нет, достает трусы. У меня аж дух от счастья захватило! Нарядные до чего – в цветок! Давай я их скорее примерять. Натянул под самые подмышки, а они все равно пол метут. Но я тому еще боле радый.

– Где ж ты, кричу, деда, такие здоровущие ухватил?

Он руками развел – мол, не было в магазине других-то… Ничего, говорит, дорастешь!

Только я не стал дожидаться, пока дорасту – я насилу утра-то дождался! Натянул свои командирские трусяки, веревкой их подхватил потуже, чтоб не спали. А на голову папаху для важности нахлобучил. Выскочил на улицу и прохаживаюсь гоголем.

Тут и мальчишки соседские набежали. Одни, вижу, завидуют. А другие, кто постарше, на смех подымают.

– Что же это ты, говорят, никак у своего деда трусы стащил? Или, к примеру, бабью юбку посередь зашил, чтобы шальвары получились?

А Васька – он поболе всех был – ухватил за веревку, которой я перепоясался, да и дернул. Трусы с меня долой… Я их подхватил, сам – в слезы и домой побег… В ограду заскочил, давай деда кликать. В избе нету. Побежал на огород. Нету. В сарай кинулся. Деда еще из двери увидал. Стоит он спиною, меня не слышит. Голову ниже плеч повесил. А руками по верстаку водит – будто доску какую строгает. Я разглядеть силюсь, а не вижу. Подобрался поближе – пустой верстак! Интересно мне стало. Я слезы проглотил, подошел поближе и пытаю:

– Деда! Ты чего ж без рубанка, да без доски верстак пустой елозишь?

Дед не отвечает и не оборачивается. Только, вижу, навроде как, рукавом по глазам трет. Я его дальше пытать:

– Деда, ты чего? Плачешь, что ли?

А он ответсвует:

– Нет, мол, это мне ветер опилку в глаз сдул…

Оглянулся я повнимательнее… А в сарае-то не только рубанка не достает. Весь струмент – как ветром сдуло!

– А где ж весь наш струмент? – спрашиваю.

А он руками развел и говорит:

– Нету. Я его вчерась на базар снес.

А сам не оборачивается… И так мне его жалко стало! Ведь он струмент-то с самого Урала на горбу тянул – нигде не бросил… Кормился с него сколь лет. Душой к нему прирос…

И такая, Кирюха, меня тут обида разобрала! И на себя, и на блажь свою с трусами, и на мальчишек соседских! Подхватил я эти командирские трусы одной рукой, в другую хворостину цапнул и рванул на улицу! Выскочил, обидчиков своих разглядел и коршуном на них бросился. Рублю их хворостиной чисто шашкой – направо и налево! Они в крик, бегут – только пятки в пыли сверкают. Я – за ними с хворостиной. Так бы и загнал я их на самую колокольню, да бабы с коровника углядели и меня стреножили. Держат в четыре руки и допрос ведут:

– Ты, говорят, с-под шалой коровы молока напился, что такой отчаянный стал? Чисто Чапай в атаку кидаешься!

Не стал я им тогда ни про трусы говорить, ни про деда, ни про струмент, который он на одежонку мою сменял. Но обиды я насмешникам больше не спускал. Чуть что – сразу за хворостину. И пошла за мной с того дня боевая слава по Слободе.

Меня через те командирские трусы все мальчишки уважать стали. Как завидят – сразу наутек!

Дед Чапай соскакивает с верстака, горделиво выпячивает грудь и смотрит на меня с непередаваемым выражением гордости и озорства.

– Да это, Кирюха, еще полдела! Стали мои вчерашние обидчики своих мамок донимать, чтоб те им такие ж трусы пошили. Чтоб, значит, в цветок и до земли непременно. Вскорости все мальчишки окрест начали в трусах щеголять. Да только у меня одного магазинские были-то! Через это стал я у них первый командир во всех баталиях. С той поры меня Чапаем и прозвали!