К машине Сильветта шла на десять шагов впереди всех. Леон отдал Морицу удостоверение и прошептал:

– Надо сделать другое. Виктор слишком известен. Вам потребуется собственное имя. И не удостоверение, а паспорт. С которым вы сможете покинуть страну!

Голос его звучал жестко, почти с угрозой, и Мориц расслышал в этих словах скрытое послание. Под крылом Леона он уже не был в безопасности.

* * *

Сильветта больше не приходила в кинотеатр. Мориц не сомневался, что она что-то замышляет. Что-то такое, с чем ему не совладать. Однажды около полуночи, после окончания последнего сеанса, появился Леон.

– У вас есть фото для паспорта?

– Да.

– Идемте со мной.

Мориц достал две копии снимка, сделанного для удостоверения, и последовал за Леоном вниз.

Они молча ехали по спящему кварталу, верх кабриолета был поднят. Последние бары и рестораны уже запирали двери. Без ночных гуляк Piccola Сицилия выглядела пустой, почти опасной. Мориц не решался спросить, как там Сильветта, Леон тоже о ней не упоминал.

Он припарковался на рю де ль’Авенир. Они вышли из машины, и Леон постучал в ржавые рольставни. Где-то залаяла собака. Через какое-то время внутри скрежетнул замок, ставни слегка приподнялись. Тусклый свет упал на ноги, размахрившиеся шнурки Морица и ослепительно начищенные туфли Леона. Они пригнулись и нырнули внутрь.

– Shalom.

Бородатый коротышка, не молодой и не старый, запер ставни, даже не взглянув на лица посетителей. В рукавах поношенного костюма болтались тонкие руки. Он знаком велел им следовать за ним. Леон пропустил Морица вперед, и они пошли через тесную, битком забитую мастерскую. Вдоль стен штабелями громоздились радиоприемники, от пола до потолка, старые и новые, большие и маленькие, сломанные и уже отремонтированные. Одно радио работало, но нельзя было сказать, какое именно, в темноте там и сям светились панели. Через секунду Мориц понял, что бормочут два радио, а не одно: английскую речь сопровождал тихий шансон.

– Это он и есть? – спросил коротышка, ощупывая лицо Морица лихорадочным взглядом.

Отстраненно, но не без симпатии.

– Да, он, – ответил Леон.

– Shalom, месье Леви, – поздоровался Мориц, уже сообразив, кто перед ним.

– Вашу фамилию я не хочу знать, – сказал Леви, прежде чем Мориц протянул ему руку. Он отвинтил панель со шкалой на большом радиоприемнике и пробормотал, ни к кому особо не обращаясь: – Ты слышал, британцы опять развернули корабль назад. Хайфа, Яффа, Газа, все закрыто. Называют себя нашими друзьями, но когда есть такие друзья, то и врагов не надо…

Потом сунул руку внутрь радиоприемника и извлек оттуда стопку паспортов. Французские, итальянские, британские… Перебрал, вытянул один. Regno d’Italia.

– Вы fortunato, что продержались до сих пор.

– Да, – ответил Мориц. Леон предупредил его, чтобы много не говорил.

– Вы были в лагере?

Мориц медлил.

– Нет, – ответил за него Леон. – Он скрывался у друзей, пока явка не провалилась.

Месье Леви взял у Морица один снимок, поднес к глазам, затем подошел к столу, вставил фото в какой-то маленький станок, капнул клеем. Мориц и Леон ждали. Мориц посмотрел на фото. Борода, темная кожа, пропыленные волосы, в глазах будто отблеск солнца. Незнакомец. Вы еврей из Триеста, внушал ему Леон, вы говорите шалом, здороваясь, а потом держите язык за зубами. Вы здесь проездом в Палестину.

– Паспорт вам понадобится только для транзита, – сказал Леви. – В саму страну вы прибудете нелегально. Но вот увидите, британцев там скоро не будет. Как и в Египте, и в Ираке… даже индийцы вышвырнут ее величество, a mon avis[95].

Он порылся в ящике стола, забитом печатями, нашел подходящую.

– Через Палермо?

– Да, – сказал Леон.

– Так-то оно лучше, – пробормотал Леви. – Когда война закончится, я тоже эмигрирую. Французы нас бросили. Голос арабов все громче. И у нас скоро будут наши собственные паспорта.

– Если захотим, это перестанет быть мечтой, – подтвердил Леон.

Леви сунул Морицу паспорт:

– Удачи в Эрец Израэль!

Это название – страны, а не народа – Мориц услышал впервые. Израэль, не Палестина. Этот человек уже дал имя стране, которой нет на карте, пока нет. Но произнес это с удивительной естественностью, словно то была не мечта, не возможность, а уже состоявшаяся реальность. Мориц раскрыл паспорт. Мори́с Сарфати, родился 17 октября 1917 года в Триесте.

– Вы сделали меня старше.

– Мне нравится эта дата. В 1917 году английский министр иностранных дел пообещал нам Эрец Израэль.

Мориц прочитал свое новое имя. Повторил его про себя. Интересно, сколько раз придется повторить его, чтобы он действительно стал Мори́сом Сарфати. Кто определяет, кем ему быть? Другие или он сам? Кто он – тот, кем считал себя до сих пор, или тот, кем он хочет стать? Идентичность – это выбор и решение. Мысль эта внезапно потрясла его, как когда-то его потрясло открытие, что реальность не фиксируется на пленке, что пленка создает реальность.

На обратном пути они попали под теплый ливень, принесенный с моря. Выбравшись у кинотеатра из машины, Мориц не стал заходить внутрь, а подождал, когда Леон уедет, и долго смотрел на усиливающийся дождь. Пляшущие на асфальте капли, пустой проспект в свете фонарей – он был единственным человеком на всем свете. Когда дождь утих, он двинулся по мокрым улицам к берегу. Сложенные зонты стояли на песке оловянными солдатиками. Огни бухты поблескивали над темной водой.

Ему отчаянно захотелось сесть на корабль до Палермо, как-нибудь пробиться к границе рейха, там избавиться от фальшивого паспорта и предъявить свое вермахтовское удостоверение. Придется придумать какую-нибудь историю, но это лучше, чем все глубже погружаться в этот омут лжи. Он сыт по горло тайнами, двусмысленными посланиями, а самое главное – несвободой. Оставив все это, он забудет со временем и Ясмину, ведь стала же Фанни чужой, – Фанни, по которой он снова тосковал, ибо Фанни была родиной, местом, где он мог быть тем, кто он есть, не играя в прятки, не путаясь в правилах, которых не понимает. Они вместе пойдут в лес, и он вдохнет запахи смолы, еловых веток и мха, они будут купаться в Ванзее и есть черный хлеб с маслом и медом, они снимут квартиру, у них будут соседи, а на двери табличка с их фамилией, с его настоящей фамилией. Он снова будет знать, кто он такой, и никто у него этого не отнимет.

Мориц простоял на берегу до восхода, наслаждаясь невинностью утра. А развернувшись к белым домам, ощутил невыразимое отвращение от того, что впереди снова частокол взглядов, лабиринт вранья, фальшивая жизнь в фальшивом месте. Краски сияли в утреннем солнце – голубизна оконных ставен и желтизна дверей, но не хватало зелени. Если его родине и присущ какой-то цвет, то зеленый. Мориц сунул руку в карман – твердые корочки паспорта, его единственного имущества, пуповина, связывающая с его стороной моря.