– Она ненавидит меня. – Ясмина продолжала неотрывно смотреть в окно кинобудки. Уловив за спиной сокрушенное молчание, обернулась: – Она любит малышку. А со мной обращается как со служанкой. Нет, хуже, как с собакой, нет, еще хуже, как с прокаженной! Если бы не папа́, она бы меня давно выгнала. Но он больше не может за меня постоять. И она не упускает случая уколоть меня лишний раз. Показать мне, кто я есть. Бесстыжая шлюха.

Мориц смотрел на нее, не находя слов.

– Настоящая мать никогда не обращалась бы так со своей дочерью.

– Да нет же, зря вы так…

– И ведь она права. Я разочаровала ее. Вместо благодарности опозорила ее семью. Я недостойна носить фамилию Сарфати.

Мориц ужаснулся той пропасти, что открылась за словами Ясмины. Ему было жаль ее. Но она не хотела жалости. Казалось, она решила принимать наказание с пугающей смесью гордости и самобичевания. Потому что считала его заслуженным. Словно угадав намерение Морица шагнуть к ней, Ясмина встала:

– Они меня ждут. Buona notte.

– Нет. Останьтесь.

Ясмина замерла. Мориц подошел к ней и осторожно, очень осторожно обнял. Тело Ясмины сжалось, но она не попыталась вырваться. Он даже не обнимал ее, а ограждал, обхватив руками, от внешнего мира. Он не притиснул ее к себе, лишь окружил ее своим теплом – его остатками. И она не оттолкнула его. И медленно, очень медленно в ней что-то начало таять. Она положила голову ему на плечо. Он не двигался. Ее тело сотрясла легкая судорога, повторилась, усилилась, и вот она уже содрогалась всем телом, не способная сдержать слезы, хлынувшие настоящим потоком. Она плакала взахлеб, не в силах остановиться.

– Что вы собираетесь делать, Ясмина?

– Бежать. Как только вернется Виктор.

А если он не вернется, подумал Мориц, но произнести не решился. Будущее она строила на слишком зыбкой надежде.

* * *

А вот Сильветта скоро вернулась и возвращалась еще не раз. Приносила то пироги, то итальянский журнал, а то являлась с пустыми руками. Но неизменно в красивом платье, всякий раз в другом, и всякий раз ее платье открывало чуть больше – то плечи, то колени, совсем чуть-чуть. И каждый раз она выспрашивала Морица, очень ловко, принимаясь рассказывать о себе и постепенно подводя к тем темным местам в его истории, что не давали ей покоя.

– Мой муж всегда так занят, потому во второй половине дня я обычно прогуливаюсь. Весна прекрасна, не правда ли, Мори́с? Кстати, почему вас зовут не Маурицио, ведь вы из Триеста, верно?

– Моя мать любила Францию, – соврал он.

– Ах, знаете, если раньше Леона интересовали только деньги, то сейчас он пристрастился к политике. Вечно эти его важные встречи с друзьями… Я мало что в этом понимаю, а вот вы кажетесь человеком информированным, и, вероятно, в своем мужском кругу…

– Мадам, я не понимаю, о чем вы.

– Ну, его тайные встречи с Жаком Боккара, Эмилем Коэном и другими, вы ведь их знаете?

– Нет, мадам.

– Ah bon? Но он же наверняка делится с вами своими мыслями, он ведь потому и взял вас на работу, что вы придерживаетесь одних убеждений, не так ли?

Это был рискованный танец на канате. Морицу приходилось следить за каждым словом, чтобы не выдать себя и одновременно попытаться понять, до какой степени проболтался Леон. Ему удалось выяснить, что Сильветта считает его бойцом из еврейского Сопротивления, бежавшим из фашистской Италии и входившим в состав подпольной группы, которая переправляет евреев из Европы. Такую легенду придумал ему Леон. Но вот вопросы о его происхождении и политических взглядах – своего рода заигрывание или же, напротив, смелые вырезы и короткие юбки – средство вскружить ему голову, чтобы выведать правду о нем?

На помощь Ясмины он рассчитывать не мог, потому что к Сильветте та относилась предвзято и каждый раз напрягалась при упоминании ее имени. Мориц решил навестить Мими, чтобы побольше узнать о Леоне и Сильветте.

И как-то днем в конце недели, с поддельным удостоверением в кармане, он отправился к ним, но никто его не остановил по пути. Военные попадались уже редко – коалиция бросила все силы на фронт, который продвигался все дальше к северу.

Альберт сидел в своем кресле у немецкого радиоприемника и ответил на приветствие Морица коротко, но дружелюбно. Мориц наклонился к нему и обнял, расцеловал в обе щеки, как принято среди родственников. Альберт, казалось, был рад его приходу, но как только Мориц сел рядом с ним на диван и они обменялись парой вежливых фраз, снова замолчал и углубился в новости радио Алжира. Мими встретила Морица сердечнее, чем Альберт. Кажется, она его простила, или, может, несчастье, которое Ясмина навлекла на семью, перевешивало вину Морица. Она принесла сицилийский миндальный пирог и пошла на кухню сварить кофе. Ясмина с Жоэль ушли на прием к врачу.

– Прививки надо делать обязательно, – сказал Альберт. – Только так мы навсегда избавимся от некоторых болезней. А вы привиты, Мори́с?

– Да, нас всех прививали против тропических болезней.

– Очень хорошо, – сказал Альберт и снова сосредоточился на бормотании радио.

Мориц чувствовал себя лишним.

– Как ваши дела, Альберт? – спросил он, немного запанибратски, как ему почудилось, и он тут же смутился.

– Спасибо, хорошо, все хорошо.

– Кусочек пирога? – спросил Мориц.

Альберт кивнул, но без интереса. Мориц протянул ему тарелку с миндальным пирогом. Альберт взял и рассеянно надкусил. С едой он уже управлялся сам. Более того, с виду он вполне оправился от удара. Но что-то ушло безвозвратно. От дружбы, что их связывала, осталась одна оболочка. Мориц гадал, что происходит с Альбертом. Может, он не может простить Морицу вину за случившееся с ним несчастье? Или просто что-то погасло в его мозгу, исчезло необратимо – как монетка, упавшая в колодец? Жизнь коротка, думал Мориц, и каждая минута, которую делишь с друзьями, бесценнее, чем ты думаешь.

– Вы сможете снова работать?

– Да, в начале месяца я возвращаюсь в клинику.

То же самое Альберт будет говорить и через месяц, и еще через месяц, и через год. Но это помогало ему поддерживать уверенность в себе. Альберт был врачом, а не пациентом.

Какое-то время они сидели молча, по радио транслировали футбольный матч, и Альберт заинтересованно слушал, будто речь шла о делах на фронте против Гитлера. Когда Мими принесла кофе, Мориц осмелился спросить о том, ради чего пришел. Не рассказал ли Леон чего-то лишнего? И в какую политическую группу он входил?

Мими ничего не знала. К Леону она явно относилась двояко. С одной стороны, она восхищалась им, его успехом и тем, что он сделал для еврейской общины, – жертвовал большие суммы на подкуп охранников трудовых лагерей, помогал арестантам бежать. С другой стороны, Мими винила Леона в том, что он соблазнил Виктора красивой жизнью, оторвал его от родных корней. В позоре Виктора она видела вину Леона. Мими была мастерица винить в поступках сына кого угодно, но только не саму себя.