* * *

А во время вечернего сеанса он испытал шок. Он давно привык к британской хронике, к победным реляциям, улыбчивым английским солдатам, их оптимизму. Но сегодня в хронике было совсем другое. Над Германией летели целые эскадрильи. Мориц видел свой дом сверху – пожар в ночи. Британцы ровняли с землей целые города – ковровая бомбардировка. Огненный ковер поглощал женщин и детей. Как мог оператор так спокойно снимать из бомбового люка разверзающийся под ним ад? Неужели он ничего не чувствовал к людям, которых пожирал огневой вал, которые задыхались в подвалах?

Мориц подумал о Фанни. Бомбардировщики наверняка добрались сейчас и до Берлина. Город, который он так любил, который научил его языку и искусству, тонул в хаосе. Война проиграна, всем уже ясно, это оставалось лишь вопросом времени. И каждый день бессмысленно гибнут тысячи людей. Страна, в которую он мечтал вернуться, больше не была Германией, которую он покинул. Коалиция решила разрушить ее, обратить в пепел. Если Фанни переживет эти ночные бомбардировки, на что они будут жить? Мориц сознательно отказался от своего «я», уверенный, что оно вернется к нему, как только он окажется дома, – как пойманная рыба, оживающая, стоит ее бросить в воду. Но сейчас в нем нарастала убежденность, что человек состоит из того, что его окружает: наши любимые, язык, обволакивающий нас с детства, дом, в котором мы учились ходить, аромат яблочного пирога из кухни и клен в саду, привычном к смене времен года, зимним метелям и летней неге, – все это не пересадить на новое место и не возродить. Родина – обрамление души. Мориц смотрел на экран, как утопающий смотрит на свой тонущий корабль. Ни дна под ногами, ни бревна, ухватиться не за что.

Что остается от человека, когда его внутренний мир испарился, а внешний сгорел? Все, с чем мы себя идентифицируем, – наше тело, наше имущество, наши отношения – может измениться за один день. То, что мы считаем своей личностью, – возможно, лишь одна из нескольких личностей, живущих в нас и в зависимости от того, куда жизнь нас прибьет, выступающих на свет или ускользающих в тень. Может, нам не следует принимать себя настолько уж всерьез, может, нам и других судить не следует, если и в самом деле только прихоть судьбы отделяет нас от того, чтобы примерить на себя их жизнь вместо той, что мы считаем своей. На самом деле наше «я» – лишь дом из старых историй, который разваливается под натиском первой бури. Но что остается в итоге, кто мы есть в действительности? Может, мы этого никогда не узнаем, потому что каждое новое «я» опять ускользнет, как только мы попытаемся удержать его. И останется лишь вопрос: кем я стану?

* * *

Погода переменилась, над морем собирались тяжелые тучи, становилось все холоднее. Порывы ветра оставляли на песке волнистый узор.

Мы с Жоэль, кутаясь в шарфы, идем назад к отелю. Начинает накрапывать дождь. Поздняя осень, только что так походившая на лето, вдруг пахнула зимой. Мы видим, как катер Патриса заходит в гавань. Темнеет уже рано.

Что стоит между мной и той женщиной, которой я могла бы стать? История. Из пережитого возникают чувства, из чувств – мысли, а из мыслей – истории. Несколько раз их повторишь – и привыкаешь к ним, как к старому пуловеру, который ты полюбила, даже в несчастье, потому что это привычное несчастье. Надо научиться ходить по этой дороге обратным путем. Жить в тайных уголках среди мыслей, где еще ничего не решено, где все еще может пойти иначе.

– Перепиши свою жизнь, – говорит Жоэль. – Моя учительница пения однажды рассказала мне историю, только не спрашивай, правдивую ли. Двое торговцев отправились на чужбину, чтобы продать там обувь. У каждого из них было с собой по чемодану обуви. Один в первый же день позвонил жене в ужасе: «Здесь люди вообще не носят обуви! Никто меня не понимает! Завтра же возвращаюсь!» А второй позвонил жене и сказал: «Представляешь, как повезло, здесь ни у кого нет обуви! Я тут продам тысячи пар!»

Глаза у Жоэль блестят. Я знаю, что она хочет сказать. Одна и та же реальность, но разный угол зрения. Историю Морица можно рассказать как историю предательства любви – версия Фанни. Или как историю государственной измены – версия вермахта. Или как историю нечаянной любви – версия Жоэль. Для самого Морица, возможно, то была история потери. Кто решает, какая из версий в итоге будет принята? Можно написать для человека три биографии, и каждая будет правдива, только это будут биографии трех разных людей. В зависимости от того, что ты опускаешь в истории, ты либо победитель, либо проигравший, счастливчик или неудачник, жертва или преступник.

– История, которую ты мне рассказываешь, – говорит Жоэль, – ужасно скучная, если хочешь знать. Он меня бросил. А если рассказать ее так: наконец-то я свободна и могу жить как хочу?

– Звучит хорошо, но если честно, то я никогда не хотела той жизни, что у меня сейчас.

– И другой у тебя нет или все-таки припасла в кармане?

– Знаешь, я не думаю, что у меня есть право на счастливую жизнь только потому, что я себе ее навоображала, заказав у мироздания принца. Так не получится.

– Жизнь ни плоха, ни хороша, – говорит Жоэль. – Она просто есть. И ты не должна ее менять. Наоборот. Прими ее такой, какая есть, и просто расскажи свою историю так, как тебе нравится.

* * *

Перед отелем по газону перекатываются пластиковые стулья. Пальмы кренятся под порывами ветра, хлопает входная дверь. Такое впечатление, что отель сейчас сложится как карточный домик и ветер разнесет его обломки по пляжу.

Мы садимся в зале для завтраков, где никого нет, дождь тяжело барабанит по стеклам. Постепенно из порта подтягиваются остальные жильцы, мокрые и продрогшие. Водолазам пришлось прерваться, говорят они. Надо будет переждать.

* * *

Патрис принес рыбу, поварихи сегодня нет, у нее что-то там с детьми, но мы и сами можем похозяйничать на кухне. Я наблюдаю за его руками, которые потрошат рыбу, счищают чешую: точные движения, уверенные и такие простые. Мне нравится. Джанни был человек слов, но не действий, каждое решение он взвешивал по сто раз. Эстет, человек-путеводитель, который знает все, тогда как Патрис познает мир на ходу. Для него существует только то, что можно потрогать. Мне нравится его увлеченность вещами, его неотфильтрованное отношение к миру. Он может во что-то влюбиться, во вкус помидоров, принесенных с рынка, или в запах из духовки, а в следующий момент уже увлечен чем-то другим. Сегодня он весь твой, а завтра влюблен в другую. Но всему он отдается без остатка.

– Твое предложение насчет острова еще в силе? – внезапно спрашиваю я. Ошеломив себя даже больше, чем Патриса.

– Завтра катер на приколе. Я свободен.

– А мы сможем в такую погоду переправиться на надувной лодке?

– Нет. Но сможем сесть в восемь часов на «ракету». Если, конечно, не разыграется шторм. Посмотрим утром, да?

– Да.

Как это, оказывается, просто. Он достает рыбу из духовки и ставит противень на стол. Я ловлю себя на желании, чтобы «ракету» завтра отменили. Mi dispiace, Signora[96], так и слышу я слова мужчины в окошечке. Корабль сегодня не пойдет. C’è mare brutto[97]. Но я отгоняю мысль, которая пытается внушить мне эту версию истории еще до того, как та произошла.