Она стояла в дверях.

Жара схлынула, Сильветта за это время ни разу больше не появилась, словно куда-то вдруг исчезла. Леон ни разу не упомянул ее имени, и Мориц надеялся, что она увлеклась новым приключением. Но потом Леон уехал на несколько дней, и однажды вечером, заправляя в проектор пленку для вечернего сеанса, Мориц вдруг почувствовал знакомый запах духов. Он обернулся и увидел в проеме двери Сильветту. На ней было летнее платье и широкополая шляпа, скрывавшая лицо. Что-то в ней изменилось, и Мориц мгновенно ощутил эту перемену. Что-то темное таилось в глазах, поблескивающих из-под полей шляпы.

– Ça va, Мори́с?

Голос прозвучал тихо, чуть ли не хрупко, но твердо.

– Bonjour, Madame.

Она стояла, словно ожидая приглашения, что было совсем не в ее характере. Мориц достал из-за проектора стул:

– Пожалуйста, садитесь.

– Спасибо.

Она села, но шляпу не сняла, так что Мориц почти не видел ее лица. Свет лампочки, свисавшей с потолка, падал лишь на губы, накрашенные рубиновой помадой.

– Как ваши дела, Мори́с?

– Спасибо, хорошо… а ваши, мадам?

Она молчала.

– А как чувствует себя Альберт? – спросила она наконец.

– Говорит, что хорошо, но…

– А-а. – Она кивнула и осмотрелась.

– А как дела у вашего мужа?

– Он уехал.

– Куда?

– Кто его знает.

Что-то в ее тоне насторожило его. Не к добру это. Что ей надо?

– Если вы позволите, я закончу…

– Конечно.

Он заряжал в проектор пленку, чувствуя спиной ее взгляд. Она наблюдала за его пальцами. Когда он снова обернулся, она уже сняла шляпу. Мориц увидел то, что не мог скрыть даже густой макияж. Вероятно, этого она и хотела.

– Что случилось?

– Ничего. Я упала с лестницы. – Она сказала это без выражения, и ложь была очевидна. Сильветта отвернулась.

– Мне очень жаль.

Мориц чувствовал себя виноватым, ведь если это Леон избил ее, то наверняка за тот день на пляже.

– Это уже не впервой, – тихо сказала она. – Вы тут ни при чем, Мори́с.

Он не знал, что делать, что сказать. Она заметила его смущение, встала и шагнула к нему. Он смог разглядеть следы побоев.

– Сейчас уже гораздо лучше. – Она выдержала его взгляд, отвернулась. Он видел, что она борется со слезами. А у него даже не было платка дать ей. Она резко сказала: – Поэтому я не могла выйти из дома. Знали бы вы, как я выглядела поначалу. Он специально бьет меня по лицу. Он чудовище. Мне не следует вам это говорить, но вы хороший человек, Мори́с, женщина такое чувствует.

В ее глазах он видел отчаяние.

– Когда он вернется от своей любовницы, то снова запрет меня.

Сильветта сделала еще один шаг к нему. Мориц не двигался, не смея ни обнять ее, ни отступить, она была уже так близко, что запах духов буквально окутывал его. Он задержал дыхание.

– Он мне говорил, ты лучше Пиаф, говорил, в тебе есть стиль. Я вытащу тебя отсюда. Куда там! Он стал ловушкой, Мори́с, я попалась на его приманку, как муха на липучку. На вкус сладко, но если попался, то уже не выбраться. И ты медленно подыхаешь. Я хочу обратно в Париж, Мори́с, и когда уже закончится эта проклятая война! Виктор сейчас там, он освобождает мой Париж от бошей. Он ненавидит бошей, вы тоже?

Она нежно провела пальцами по его руке.

– Спасите меня, Мори́с.

Он не знал, что ответить. Она положила голову ему на плечо.

– Дайте мне хоть немного теплоты, больше ничего. Обнимите меня.

Он был неспособен противиться. И медленно обнял ее. Она прильнула к нему, как кошка к чужому, сперва осторожно, потом все плотнее. Ее тело горело. Плоть его проснулась, захватив его врасплох. Сильветта была не просто очень хороша собой, она дурманила, Мориц был одновременно растерян и возбужден. Ее губы уже искали его рот. Он медлил.

– Вы не любите француженок, Мори́с? – прошептала она ему в ухо.

– Люблю, но…

– Alors[98] чего же вы ждете, Мори́с? Вы же не женаты, вы свободный мужчина…

Если он сейчас поддастся, а она потом расскажет Леону, он пропал. А если не поддастся, то оскорбит ее и она его выдаст. Что бы он ни сделал, все будет плохо.

– Сильветта, я обручен, – выдавил он.

Она удивилась. И улыбнулась:

– В Триесте? – Она произнесла это с легкой иронией, будто хотела сказать: да хватит врать-то. Неужто Леон проговорился, что он немец?

Сильветта воспользовалась его замешательством как щелочкой в двери, обвила руками его затылок и прильнула к нему всем телом.

– Просто притворитесь, Мори́с, что вы любите меня. Лучше сладкая ложь, чем горькая правда. Обманите меня, je vous en supplie![99]

Он разучился врать. Все, чему его научили в пропагандистской роте, – переключение акцентов, пустая риторика, напор – все куда-то ушло. И вдруг его пронзила – посреди мешанины из чувств – отчетливая мысль: он не может ее поцеловать не из-за Леона и не из-за Фанни в Берлине, нет, – из-за той единственной, кто для него важен, из-за Ясмины. Губы Сильветты коснулись его. Нежные, манящие, ненасытные.

Он оттолкнул ее.

Сильветта испуганно замерла. Открыла глаза – непонимающие, будто спросонья.

– Простите меня…

И тогда она поняла. Должно быть, прочитала в его глазах.

– Нет у вас никакой невесты. Это все из-за Ясмины.

Наполовину утверждение, наполовину вопрос. Может, он еще мог в тот момент отговориться. Но он молчал. И теперь она знала наверняка. Она пошатнулась, точно раненый зверь, но тут же совладала с собой.

– На что она вам? Эта девка вам не ровня.

– Сильветта, я…

– Вам ее просто жаль? Женщина без чести, лгунья, и все это терпят только из уважения к доктору Сарфати! Еще неизвестно, какой шалопай залез к ней под юбку.

Мориц шагнул к ней, желая заставить ее замолчать.

– Ясмина вас заколдовала, – прошипела Сильветта. – Как и Виктора. Вы больше не мужчина.

Мориц вздрогнул. Она холодно смотрела на него. Презрительная улыбка искривила губы.