— Близкие могут проститься, — говорит землекоп.

Я успеваю подумать о Владе: скоро ли его найдут?

И еще о том, как буду стоять перед Литвиновыми — где будут в этот момент Маша с Володей? как буду смотреть, что буду говорить, после того, как Влада найдут и он даст показания?

…Сначала я был уверен, что мне каждый день предстоит вспоминать взгляд Оксаны из-под траурного платка — тот, в коридоре следственного управления. Она как будто спрашивала: «Так это все-таки правда?» — и впервые соглашалась поверить: все-таки правда.

Но про Оксану я вспоминаю редко. И про Володю с Машей.

И всё больше вскользь.

Вот так. Как есть.

Когда позволяет здешний распорядок — в промежутках между чередующимися проверками, прогулками, приемами пищи, я обычно дремлю на шконке. Или гоняю в голове всякий хлам: в соседней камере новенький, скоро и к нам заселят… не забыть взбрызнуть белье средством от вшей… смена сегодня лютая, после отбоя нужно сразу выключить свет…

Не знаю, нужно ли этому сопротивляться. Пока не сопротивляюсь. Как бы странно ни прозвучало — просто живу, проживаю каждый день так, как он позволяет себя прожить. Если позволяет вырваться из животной сонливости и думать — я думаю о своей женщине, о ее сыне. О маме думаю. Иногда о Зинаиде — теперь я могу думать о ней спокойно. Здесь быстро учишься спокойствию. Оказалось — жизненно важный навык — умение сохранять спокойствие.

Литвинов-старший добился встречи со мной. Встреча прошла в кабинете следователя. Коломиец оставил нас наедине. Степан Карпович задал несколько вопросов — тех самых, которые задавались мне уже десятки раз. Как всё произошло, почему явился в «Плиту» с травматом, зачем прихватил с собой, отправляясь к пожарному выходу. Я отвечал то же, что отвечаю Коломийцу.

— Что-то я не припомню за тобой такой нервозности, — сказал Степан Карпович. — Чтобы взять и выстрелить. И где? В помещении собственной фирмы.

— Пьяный был, Степан Карпович, мы пили всю ночь…

— Заткнись, — перебил он меня сдавленным голосом. — Не будешь говорить правду, лучше заткнись. Я обещал следователю, что пальцем тебя не трону.

Степан Карпович поднялся.

Сунув руки в карманы пиджака, отошел на несколько шагов от стола, за которым мы сидели. Какое-то время постоял ко мне спиной.

— Ты врешь, — сказал он, не оборачиваясь. — И за это поплатишься отдельно.

Я молчал, как он и просил.

— Думаю, вы снова подрались. Кишка у тебя заиграла, вот ты и выстрелил, — ронял он через плечо. — Я тебе обещаю, что сделаю всё, что можно… и чего нельзя. И в тюрьме тебе небо будет с овчинку.

Он ушел. Мы больше не виделись.

Моим пребыванием в СИЗО Степан Карпович почему-то не озаботился. Я сначала думал: ждет, пока минует сорок дней со дня смерти Антона. Но сорок дней прошли, а небо с овчинку не настало. Возможно, Степан Карпович решил дождаться результатов расследования. Чтобы исполнить обещанное со спокойной совестью. Следствие, правда, движется необъяснимо медленно, несмотря на то, что затронуты интересы Литвиновых, а подозреваемый полностью признает свою вину.

Как бы то ни было, пока я живу — грех жаловаться.

Аня узнала о случившемся из «Вечернего Любореченска». Трагическое происшествие в «Плите» газеты освещали на первых полосах. Вышла на старшего опера СИЗО: его свояченица долгое время работала в «Марфе» бухгалтером.

Через старшего оперуполномоченного — старшего кума, как их здесь называют, можно многое уладить. Деньги на мой «грев» Аня выручила с продажи квартиры — той самой, возле Дворца пионеров.

Камеру на троих, одну из лучших в СИЗО: душ, бойлер, «сидячий» унитаз, отгороженный плотной ширмой, — я делю с безобидным Юрой Шумаковым, мелким банковским служащим, обвиняемым по 228-й «наркотической» статье. Третий наш сосед, Гена Терехин — Теря, недавно убыл по этапу. Тот был прожженный. Вторая ходка за тяжкие телесные. Мог вести долгую непринужденную беседу за жизнь на тюрьме и на воле, спрятав за щеку «мойку» — лезвие, вытащенное из одноразовой бритвы.

Я пробовал. Пристрою и начинаю пересказывать таблицу умножения. Обычно где-то на «пятью пять» во рту солонеет от крови.

Теря объяснил главное: если кинут в пресс-хату, резать нужно не их, а себя. Тогда есть шанс, что не тронут. Но об этом рано думать. В нашем СИЗО пресс-хат нет.

Мобильный телефон спрятан под корпусом телевизора. Всего-то два винта ослабить. Но и это я пока не приноровился делать быстро. Попадусь, телефон отберут — здесь это ходовой товар. Придется Анечке передавать мне новый.

Звонил маме. Надеюсь, она не проговорится об этом Коломийцу, когда тот снова ее вызовет. Я-то предупредил — но Коломиец ушлый. Как назло, поговорить нормально не удалось: только мама взяла себя в руки и перестала плакать, загремели двери в отсек — кого-то привезли. Успел сказать, что не стрелял в Антона умышленно. Что-то я должен был ей сказать.

Аня познакомилась с мамой и несколько раз ездила к ней домой. Похоже, они нашли общий язык. Передавала мне как-то привет от Зинаиды.

С Анечкой у нас было уже два свидания. Неофициальных. В официальных следователь Коломиец отказывает и ей, и маме, поскольку это «не отвечает интересам следствия». Для такого рода встреч — в обход интересов следствия — в СИЗО отведен читальный зал с отдельным от библиотеки входом. Пластмассовый журнальный столик, раздвижной диван, вкривь и вкось обтянутый красным бархатом. На стенах знакомые лица в два ряда: Толстой, Достоевский, Пушкин… Не думал, что буду признаваться женщине в любви на виду у всех.

Только бы получить колонию-поселение. Тогда моя женщина сможет быть рядом.

Нет счастья вкуснее, чем Анино тело.

Через девять месяцев, если все пойдет как положено, у нас родится ребенок.

Вчера от нее пришла эсэмэска. Влад хочет поговорить со мной наедине.