Между тем близится рассвет… Мы молча скачем по какой-тобугристой проселочной дороге. И на каком-то повороте слева впереди выскакиваетвдруг — странно и нереально, как во сне, как в каком-нибудь штате Массачусетс —придорожный мотель.

Два окна на первом этаже освещены! Я забываю все и кричу:

— Ребята!!! Кофе! Туалет! Телефон!..

— Да-да… — отзывается Азамат, — кофе — хорошо,брат девять часов за рулем…

Мы поднимаемся на крыльцо и входим. Счастливый сон длится:за деревянной стойкой бара, выполненной в народном стиле, в это время — 7 часовутра! — стоит невозмутимая девушка. Я падаю грудью на стойку:

— Деточка, умоляю: туалет и телефон!! Ваших рублей нет.Доллары возьмете?

И она отвечает:

— Дело поправимое… Тридцать баксов — карточка… — исдачу с пятидесяти дает мне в каких-то здешних бумажках, которых я такдобивалась на станции Гудайгай. — Поднимитесь на второй этаж, там, наплощадке, автомат… Погодите! У вас кровь на лбу, — говорит она и дает мнесалфетку…

Я взмываю на второй этаж, приникаю к телефону-автомату,набираю и набираю номер домашнего телефона… По закону жанра, онотключен, — видимо, вчера вечером опять возник Ревердатто, который отсюдакажется мне эдаким милашкой, семейным домовым…

Маше звонить? Она слабенькая… Костян и так ночами не спит сосвоими младенцами… Рома к утру забудет, что я звонила, Эльза Трофимовна вообщеможет не вспомнить — с кем говорит… Женя!

— Женя! — выдыхаю я, — когда ее сонный голосраздается в трубке. — Женя, слушай внимательно, я не могу долго: дозвонисьдо Бориса, скажи, что я жива… И в Калининград звони, — пусть отменят зал…

— Дина, где вы? — испуганно восклицает она.

Я честно отвечаю:

— Не знаю… — и, прикрыв ковшиком ладони трубку,бормочу, оглядываясь, давясь словами: — Меня сняли с поезда белорусы… Я бежалас чеченцами, они обещают довезти до вокзала… попытаюсь купить билет, скажиБорису, что жива, но в случае чего, — недописанный роман пусть не издает…И кто-то во мне отдельный, язвительный, кто никогда не помнит ни о какойстраховке, в чем бы та ни выражалась… с немалым интересом слушает этот потрясающийтекст из моих собственных уст…

— …сейчас пробираемся к Минску…

— Как к Минску?! — выкрикивает девочка вотчаянии. — Почему?! Зачем?! У вас же нет белорусской визы! Где вы, где?!

— Не знаю… — я рассматриваю в ближайшем окне сизыйунылый пейзаж… — Тут поле… лес… и жутко холодно… Я обморожена и побита, каксобака…

На площадке возник Азамат, пригласительно махнул рукой: —поехали?

Я повесила трубку и покорно спустилась за ним…

Они поменялись местами, Рустам немедленно заснул, откинувголову на спинку сиденья, и пока машина неслась, вертелась, визжала, скользила,резко тормозила, — он продолжал беспробудно спать с болтающейся, какпустой орех, головой…

Наконец вокруг стали появляться машины, гаражи, ангары…дома, трамвайные рельсы, ранние прохожие… Это нарастал по обеим сторонам дорогиМинск, и еще минут через двадцать мы подъехали к железнодорожному вокзалу.Азамат вышел, достал мою сумку из машины, протянул руку… Благодарностьзаледеневшим комом стояла у меня в горле.

— Ну, теперь смотрите, не попадитесь ихним ментам…

— Ребята… — сказала я… — у меня нет слов… Я такпризнательна! Чем я могу отблагодарить вас?

— У нас… иногда бывают проблемы… в Москве с квартирой…— мягко и значительно проговорил он… Если позволите… ночь-другую туда-сюда…можно позвонить?

Я представила, что сказали бы на эту тему «наша хунта» — Шаяи Эдмон. Впрочем, вся эта безумная ночь опрокидывала разом все инструкции всехсотрудников всех департаментов Бдительности. В следующее мгновение я поняла —чей телефон сейчас продиктую, и это станет моей местью за все бессонные ночи. Ипусть эти лихие ребята до чего-нибудь договорятся с нашим тоскующим Ревердатто…

— Конечно, — сказала я, — запиши… — Имерзлыми губами помимо собственной воли почему-то продиктовала номер нашеготелефона.

Те несколько десятков метров, которые — с сумкой, накаблуках — я шла к зданию вокзала под ленивыми взглядами замерзшихмилиционеров, а также те десять минут, в течение которых девушка в кассевыписывала мне сидячий билет на проходящий поезд Берлин-Москва, мойангел-хранитель запомнит как суровую стражу, — я буквально плечамичувствовала, как отгонял он от меня взгляды и мысли встречных, как отклонял ихнамерения… Видела, как пошел на меня к окошку кассы милиционер и вдругспоткнулся о подвернувшегося ему под ноги пьяного… и в этот миг девушкаспросила нетерпеливо: — Фамилия? — я торопливо назвала, и она быстро сталанабирать… — поезд вот-вот должен был подойти к перрону… А там уж я мчалась квагону, оскальзываясь на каблуках, взвалив на плечо проклятую сумку со всемиэтими чугунными книгами, вспотев на морозе, как лошадь… И наконец, рухнув вкресло берлинского поезда, замерла, закрыла лицо ладонями… А когда открылаглаза, на меня участливо смотрела необъятная бабища в кресле напротив —грудастая, веселая, щекастая щедрая баба… Похлопывая себя по груди, онаподмигнула мне и проговорила нараспев: «Гори хоть все селение, на мне моеимение…»

— О-о-споди, чего ты такая побитая, а? — спросилаона… — Эт кто тебя так отделал?!

— Да, в машине… немного… — пробормотала я. — Ачто, сильно?

— На, любуйся, — сказала она с удовольствием,доставая из матерчатой кошелки круглое зеркальце. Я посмотрела: кровоточащаяссадина через весь лоб, ободранная щека, синяк на скуле. Шишку на затылке ячувствовала, когда пыталась откинуть голову на мягкую спинку сиденья. И судя потому, что меня тошнило, кружилась голова и на обочине взгляда то слева, тосправа вспыхивала цепочка мерцающих оранжевых огней, у меня вполне могло быть исотрясение мозга… В соседнем купе громко разговаривали двое мужчин:

— Санька, вот когда я буду на третьем автохозяйстве,вот тогда я дома, а пока я не дома!

У окна сидел мужичок, наливал себе водочки из поллитровойбутылки «Гжелки», выпивал, крякал и благоговейно произносил:

— Христос по телу прошел!

Вскоре он заснул…

И я мгновенно заснула, прижимая к животу сумку сострашенными деньгами, которых сразу столько никто из сидящих со мной в купелюдей в жизни не видел, и спала часа четыре, вздрагивая, озираясь налитымикровью глазами и засыпая опять… Потом ожил и задрожал озябший мобильник,задребезжал вдохновенной «К Элизе», и я сказала мужу: «Потом… не могу…» —продиктовала вагон и время прибытия, и заснула уже по-настоящему крепко, и мнеснился корабль, рассекающий снега Беловежской пущи, или как там он назывался, этотлес, и Овадья на мостике, завороженно смотрящий вдаль». «В монастырь… — говорилон штурману, — в Оптимальное пусто…»…

Проснувшись уже на подступах к Москве, часа полтора я снаслаждением слушала, как баба-соседка, та, что давала мне зеркальце, рассказываламужичку у окна:

— А у нас председатель был… Говорили — блядун, а онпросто добрый был. В деревне мужиков же совсем не осталось, так он баб оченьжалел, добрый был… Ну и на него счетовод колхозный бумагу написал. Из ревности.Ну и посадили… Отсидел он пять лет, вышел… А недочет все ж таки был большой.Большой был на нем недочет, всю жизнь гляди платить… Так ты что думаешь: хуй онего выплатил: умер!»