— Это невозможно, Геннадий Иванович. Откуда же ему было знать, что Митюхина за борт потащит?

Невельской остановился в своей безудержной ярости, словно с огромного ходу наскочил на мель. Обведя пылающим взглядом столпившихся вокруг него матросов, он невероятным усилием обуздал своего вырвавшегося на волю внутреннего зверя и помотал головой:

— Не стоять… Разойтись всем… Правый становой готовить к расклепке. А ты… — Он снова посмотрел на Завьялова. — Под замок его. И чтоб глаза мои тебя не видели. Молись, подлец, чтобы корабль до утра не развалился. Иначе я тебя вместе с ним утоплю!

Когда Завьялова увели, Невельской заметил, что до сих пор сжимает в правой руке клок его рубахи. Раскрыв ладонь, он увидел в тряпке неказистый самодельный крестик с оплавленным Христом.

Вода между тем начала прибывать. Транспорт било о кочковатое дно, и с каждой минутой все сильнее казалось, будто следующий удар станет последним. «Байкал» ходил ходуном, как эпилептик в тяжелом припадке, но, очевидно, Завьялов по слову командира все же молился в своем заточении, и молитвы его в ушах Бога были хороши.

Утром 20 июня, после шестнадцати часов утомительных трудов, во время которых ни один человек на борту ни на минуту не сомкнул глаз, шестивесельный баркас под командованием лейтенанта Казакевича при тихом ветре с берега завез второй становой якорь, и жестоко потрепанный транспорт сошел с мели.

Отойдя от злополучной банки на глубину примерно в двенадцать метров, Невельской приказал встать на верп и, не дав никому отдыха, отправил на берег шлюпку и байдарку с лейтенантом Гревенсом и подпоручиком Поповым. Среди матросов особой борьбы за место в береговой команде на этот раз не случилось. Люди так вымотались, что танцующие девушки могли порадовать их только в глубоком и беспробудном сне. Одному Невельскому было плевать на усталость. Обнаруженный за день до этого пролив, из-за которого «Байкал» едва не потерпел крушение, мог оказаться частью Амурского лимана, и мысль, что это возможно, не оставляла в сердце командира ни жалости, ни эмоций — вообще никаких обыкновенных человеческих чувств.

К вечеру, впрочем, чувства вернулись. Они сплелись в тугой змеиный клубок и обратились в одно — в чистую, без примесей, ничем не замутненную ярость. По причине поднявшегося часам к пяти северного ветра «Байкал» отступил под паруса. Невельской уже не мог рисковать потрепанным за прошлую ночь транспортом и дал приказ отойти на время подальше от прибрежных мелей. Однако переждать ветер не удалось. Вскоре он так засвежел, что вернуться к берегу за шлюпками не представлялось возможным. Всю ночь корабль продержался под парусами, лавируя в море. Невельской, не в силах узнать ответа на свой вопрос о найденном сутки назад проливе, крушил посуду и мебель в своей каюте.

Судьба неопытной молодежи, оставленной ночью в диких местах, не слишком занимала его. Он злился на природу и провидение, словно бы сговорившиеся вот уже вторые сутки не подпускать его к тому, о чем он так жаждал узнать. Звери, беглые каторжники, гиляки, англичане, китайцы, даже самый шторм, в котором могли погибнуть утлые гребные суденышки, если бы вдруг отважились последовать за ушедшим в море «Байкалом», — все это, несомненно, грозило множеством опасностей молодым офицерам и ушедшим с ними матросам, но беспокоило Невельского лишь отчасти. Главной и целиком поглощавшей его яростной мыслью был пролив.

Наутро ветер еще усилился, поэтому штурман не сумел скрыть своего удивления, услышав твердый приказ командира.

— Геннадий Иванович, я разделяю, разумеется, ваше беспокойство насчет оставленных на берегу людей, однако при таких обстоятельствах возвращаться туда нельзя. Погубим корабль.

— Держим на Сахалин, — повторил Невельской. — Лот бросать каждые десять минут.

— Но… взгляните на небо. Тучи кругом. Вряд ли погода переменится. И скорость при таком ветре…

— Я все понимаю про скорость, Александр Антонович, — оборвал штурмана командир. — Мы потихоньку пойдем. Насколько возможно.

После полудня ветер начал стихать и отходить к югу. Сделалось ясно. Пользуясь этим, «Байкал», успевший немного подкрасться к Сахалину, распустил наконец зарифленные по причине штормового ветра паруса и направился прямо к берегу. Около восьми часов вечера впередсмотрящие доложили, что видят шлюпку и байдарку. Гребные суденышки шли по направлению к транспорту.

— Все целы? — нервно спросил Невельской. — Сколько человек там?

Дозорный с минуту бесшумно шевелил губами, пересчитывая людей в море, сбивался и начинал заново.

— Ну что там?!

На сердце у командира заклубились нехорошие предчувствия.

— Не пойму, ваше высокоблагородие…

— Да что ты не поймешь?! Дай сюда! — Невельской вырвал бинокль из рук впередсмотрящего и сам впился взглядом в наступающую с берега темноту.

— Один, два, три, четыре…

Спустя несколько секунд он в удивлении опустил бинокль.

— Их больше…

— Вот и я о чем, — заторопился дозорный. — Уж и так вроде считал, и этак.

— Отставить счет! — Невельской сунул бинокль матросу в руки и повернулся к стоявшему у него за спиной вахтенному офицеру. — Готовиться к приему. Горячую пищу для всех. Одеяла. Врача — на палубу.

Спустя четверть часа вернувшаяся с берега команда без сил сидела у бортика. Стояли только лейтенант Гревенс и подпоручик Попов. Вид у прибывших был самый жалкий. Гражданское платье на всех обратилось в грязное тряпье. Лица осунулись и почернели.

Невельской, как и все остальные на палубе, смотрел на прижавшуюся к мачте полуголую гиляцкую девушку. Каким-то непонятным усилием она свернулась в такой небольшой комок, что места занимала даже меньше, чем занимал бы ребенок. В темноте могло показаться, что на палубе лежит некрупная, сильно потрепанная собака. Голова девушки и плечи были залиты кровью.

— Она ранена? — спросил Невельской.

— Нет, это не ее кровь, — ответил Гревенс.

— Хорошо. Позже об этом. Теперь — оба ко мне.

Подойдя к люку, ведущему вниз, он жестом подозвал боцмана.

— Платье дай какое-нибудь. Из тех, петропавловских. Нехорошо так.

— Слушаюсь!

Все, кто находился на палубе, за исключением измотанных в последней степени прибывших с берега, испытывали неловкое чувство из-за того, что у мачты лежала почти обнаженная хрупкая девушка. На военных кораблях такое приключалось нечасто, если не сказать — никогда. Однако полное равнодушие береговой команды, ожидавшей лишь возможности поесть и добраться до койки, странным образом успокаивало это волнение, примиряя моряков с тем, что и такое бывает в жизни.

— Это не лиман, Геннадий Иванович, — без обиняков сказал Гревенс в ответ на требовательный взгляд командира, как только они вошли в каюту.