Невельской не удержался и что было сил стукнул кулаком по столу. Пронзившая руку боль несколько отвлекла его от нежелательного известия, однако оно еще пульсировало в нем, требуя работы души.

После третьего удара командир принял реальность. Рука болела, офицеры перед ним едва держались на ногах от усталости, лиман лежал где-то в другом месте.

— Садитесь, — кивнул Невельской офицерам на стулья, прижимая ушибленную руку к груди. — Лейтенант Гревенс, я слушаю вас.

— Это мелководный залив, наполненный банками. С моря к нему ведет узкий канал глубиной до десяти футов.

— То есть «Байкал» не войдет.

— Невозможно, Геннадий Иванович.

— Хорошо, — кивнул Невельской. — Значит, и англичанам туда не пройти.

— А им там нечего делать. В качестве корабельной стоянки залив не подходит. Бухта хоть и закрыта со всех сторон, однако же средняя глубина как в луже. Берега песчаные, почти безлесные. Так что и для ремонтных работ материала поблизости нет никакого. Про капитальную тимберовку[105] даже речь не идет…

Командир «Байкала» еще продолжал слушать своего лейтенанта, но половина его улетела в Петербург, в кабинет барона Врангеля, где почти два года назад он рассматривал карту этих мест, составленную по описи поручика Гаврилова. Невельского тогда подивило название «Залив Обмана». Теперь же он понял его. Гаврилов, как и он, принял эту сахалинскую бухту за Амурский лиман.

— Залив Байкал, — твердо сказал он, прервав лейтенанта на полуслове.

— Что, Геннадий Иванович? — удивился тот.

— Назовем эту бухту «Залив Байкал».

— Хорошо… Но, вы знаете, мне кажется, из него все-таки можно пройти в лиман. Судя по разлогам холмов на западе…

— Это уже неважно. Корабль туда не войдет. — Невельской посмотрел на подпоручика Попова, который почти засыпал, сидя перед ним на стуле. — Передайте Александру Антоновичу мою просьбу нанести на карту новое название залива.

— Так точно! — вздрогнул помощник штурмана, просыпаясь, и, чтобы показать свое рвение, стал рыться в карманах. — Я запишу, Геннадий Иванович… Прямо сейчас… Карандаш где-то был…

В полусонной неловкой своей суматохе он выудил на свет не карандаш, а мятый платок, за ним курительную трубку, обрывки бумаги, какие-то ракушки и в конце концов неожиданно — яркие бусы. Невельской тотчас узнал в них украшения, купленные Поповым на Сандвичевых островах. Целый месяц в пути от Гонолулу до Петропавловска помощник штурмана похвалялся в кают-компании, что в Петербурге ни одна красавица не устоит против такого экзотического подарка. Опомнившись теперь, он постарался убрать бусы обратно в карман, но было поздно.

— Позвольте, господин подпоручик! — Голос командира налился мгновенно созревшей угрозой. — Вы что же, нарочно эти дикарские побрякушки с собой на промеры брали? С какой целью?! Чтобы эту несчастную в шлюпку заманить?! Вы в своем уме?!!

— Я… Это совсем не то, — бормотал Попов. — Это другое, Геннадий Иванович…

— Отставить! Обращаться по званию!

— Господин капитан-лейтенант… — лепетал совершенно уничтоженный подпоручик.

— Бусы здесь ни при чем, — вмешался лейтенант Гревенс, возглавлявший береговую команду и, стало быть, ответственный за все, что произошло. — Девушку мы спасли от беглых. Если б не мы, она бы погибла. У нас просто выбора не осталось. Одного из них пришлось застрелить. Он уж ее почти совсем задушил.

Невельской нервно потер лоб рукою и ненадолго закашлялся.

— А оставить ее там после всего этого было нельзя? — спросил он, подавив приступ.

— Никак нет. Каторжники от нашего огня отступили к холмам, но совсем не ушли. Ждали, когда мы отплывем… Они бы разорвали ее на части, Геннадий Иванович. Ведь живая душа… Жалко.

Отправив офицеров отдыхать, Невельской вызвал боцмана и приказал выставить охрану рядом с девушкой на всю ночь.

— Смотри, чтобы никто ничего ей не сделал. Команда наверняка волнуется.

— Не то слово, ваше высокоблагородие.

— Чтобы пальцем не тронули.

— Слушаюсь!

— Где ты ее разместил?

— В трюме. Подальше от кубрика.

— Правильно. Ну, иди, братец. Что-то я тоже совсем устал.

Засыпая, Невельской еще успел подумать о том, как вернуть девушку ее людям, где их найти и насколько важно на самом деле заслужить их доверие, но мыслей его хватило не более чем на полминуты. Двое суток без сна сделали свое дело. Не успев даже толком раздеться, командир «Байкала» отправился в плавание по другому морю — темному, тревожному, без парусов.

Весь последующий за этими событиями день транспорт простоял на якоре. Ни одна шлюпка на промеры не выходила. Туман, полный штиль и необходимость отдыха сковали команду и корабль. Неудача, помноженная на горечь от обманутых ожиданий, отняли у командира больше жизненных сил, чем изнурительная борьба с мелью. Невельской не выходил из каюты целый день.

Рано утром 23 июня обозначилось некоторое движение воздуха, но уже к девяти часам поднятые было паруса безнадежно обвисли. Стояла тяжелая влажная духота. С матросов, занятых починкой снастей, пот бежал ручьями. Ждали грозы и освежающего дождя, однако ни то, ни другое не начиналось.

Обед по случаю душной погоды раздавали наверху. Довольная затянувшимся отдыхом команда расселась на палубе. Тут и там слышались обычные для таких моментов матросские шуточки, дружный смех над теми, кого они касались, постукивание ложек, негромкое покрикивание боцмана. После тяжкого испытания на мели транспорт наконец оправился и зажил своей привычной жизнью морской семьи. Совместная трапеза давала всем этим людям не только чувство сытости, но и твердое ощущение покоя, защиты, уверенности друг в друге и в том, что каждый из них посреди дикой пустыни здесь не один.

— Глянь-ка, братцы! — послышался чей-то насмешливый голос. — Деваха гиляцкая ожила! А вырядилась-то!

Спасенная моряками дикарка показалась на палубе в темно-зеленом платье, которое было сильно ей велико. Не умея правильно ни надеть его, ни застегнуть, она скорее завернулась в него, как могла, а сверху зачем-то набросила свою побитую одежонку из рыбьей кожи. В руках она держала небольшой сверток.

— Вот вам мадама из Амстердама! — крикнул другой шутник, и матросы с охотою засмеялись.

Сколько бы нелепо ни выглядела гилячка в европейском наряде, но именно он подчеркнул, что на палубе вдруг оказалась девушка, и всякий из матросов, у кого далеко в России осталась жена, сестра или дочь, невольно испытал теплое чувство.

Уловив моментально незлобивость их смеха, она заулыбалась в ответ и протянула в их сторону сверток из парусины, словно предлагала им подношение.