— Что это у нее, братцы?

— Никак подарки нам привезла?

— Золотишко, небось, гиляцкое!

— Гляди, разбогатеем!

Девушка опустилась перед матросами на одно колено, положила сверток на палубу и развернула его. Смех и разговоры мгновенно смолкли. На транспорте воцарилась мертвая тишина.

Под куском парусины, откинутой девичьей рукой, лежал недавно погибший корабельный кот Марсик. Очевидно, гилячка нашла его в трюме, откуда матросы по причине недавних тревог не успели вынести кошачий труп. Веселье, только что витавшее в команде, немедленно испарилось, и матросы в недоумении смотрели на принесенного им доброго товарища.

— Забыли похоронить, — вздохнул кто-то рядом с мачтой.

— Молодец девушка, что напомнила.

Гилячка, впрочем, не обращала внимания на одобрительные слова матросов. Она погладила кота раз и другой, затем потрепала по голове, словно хотела разбудить его, потом потянула за хвост — и кот вдруг открыл свой единственный глаз.

Команда замерла, не в силах поверить тому, что видит.

Марсик широко и сладко зевнул, обнажив розовую пасть, потянулся, после чего встал и, нисколько не запинаясь и не покачиваясь, как то было прежде, направился к общему баку с кашей, куда артельщик уже покрошил мясо из только что съеденных командой жирных щей.

— Это чего, братцы?.. — выдохнул кто-то. — Почему так?..

Ответа получить ему не удалось. Ровно в эту секунду со шканцев долетел крик: «Есть ветер!», и команда вскочила на ноги, побросав ложки, миски и спокойно обедающего уже, почему-то живого кота.

Загадка его внезапного возвращения к жизни, разумеется, продолжала тревожить разбегающихся по вантам и реям марсовых, как и тех, кто был занят работой внизу, но «Байкал» уже встал на юго-юго-западный ветер и двинулся прочь от названной в его честь бухты, не оставляя команде возможностей для праздного размышления. Призванный в офицерскую кают-компанию в качестве знатока местной жизни казак Юшин сообщил, что побеседовал, сколько мог, с гиляцкой девушкой и добился от нее лишь имени.

— Тымгук, — сказал он. — По-нашему — клюква.

— И каким же образом эта «клюква», позвольте спросить, оживила несчастного кота? — с ироничной усмешкой проговорил юнкер Ухтомский.

— Это мне неизвестно, — прогудел казак. — Я только по-ительменски хорошо знаю. Гиляки не так говорят.

— Она что же, выходит, колдунья?

— Насчет колдунов не знаю, но шаманы у всех инородцев сильные. Сам пару раз такое видел, что никто не поверит.

— И что ты видел?

— Говорю же: все равно не поверите. Чего воду в ступе толочь?

— Твоя правда. Но все-таки любопытно. Тоже чудеса с оживлением?

Юшин молчал, спокойно и ровно глядя в лицо юнкеру.

— А что, если он и не был мертв? — предположил Ухтомский. — Отлежался за пару дней в трюме и теперь вот пришел в себя. Недаром ведь говорят, будто у котов девять жизней. Вот он одну использовал.

Юшин по-прежнему молчал в ожидании, когда можно будет вернуться на палубу.

— Да, братец, немного от тебя проку, — развел руками юнкер.

В седьмом часу вечера транспорт, продолжая движение вдоль сахалинского берега с промерами и описью в сторону мыса Головачева, снова едва не сел на мель. Невельской приказал отойти к безопасным глубинам и бросить якорь. Спустя несколько минут на берегу один за другим стали зажигаться большие костры.

— Это не нас, часом, встречают? — пошутил штурман Халезов, подходя к стоявшему рядом с рулевыми Невельскому. — Весьма торжественно.

— Может статься, это те самые гиляки, — задумчиво сказал командир.

— Какие «те самые»?

— Которых мы ищем.

— А мы разве кого-то ищем?

Вместо ответа Невельской подозвал к себе вахтенного офицера и велел готовить береговую команду.

— Шлюпку на воду! — прозвучал через минуту приказ.

— Ничего, что так поздно, Геннадий Иванович? — обеспокоенно спросил штурман. — Темнеет уже.

— А если они до утра уйдут? Те или не те гиляки — в любом случае девушку надо переправить к своим. На борту она обуза.

— С этим я соглашусь. — Халезов закурил трубку, с наслаждением пуская клубы дыма в синеватые сахалинские сумерки. — Только сразу ее не отправляйте. Пусть Юшин сперва обо всем с ними договорится.

Невельской кивнул и снова подозвал вахтенного, чтобы отдать необходимые распоряжения.

Мешок, торопливо и грубо надетый ему на голову, провонял рыбой и чем-то еще, от чего подступала тошнота и рука невольно тянулась к носу. Но это было невозможно. Обе руки за спиной стягивала подмоченная морской водой веревка. Ко всему прочему сильно болели плечо, куда пришелся удар тяжелым прикладом, и левая нога. Когда его выволокли из шлюпки, он зацепился за одну из уключин, ощутимо подрав ногу, и теперь она кровоточила. Откуда у беглых каторжников кавалерийские штуцеры, оставалось только строить догадки.

Однако сейчас было не до предположений. Невельского вели куда-то вслепую по лесу, и участь его оставалась туманной. Окружившие его плотной группой молчаливые люди торопились. Он то и дело получал тычки прикладом в спину, старался прибавлять шагу, но пораненная нога снова и снова подводила, и неизбежные удары опять сыпались на него.

— Вы бы, братцы, полегче, — выдавил он. — Не дойду ведь.

Час назад отправленная им на берег шлюпка вернулась наполовину пустой. Беглые, прикинувшись гиляками, дождались высадки моряков, а потом набросились на них из надежной засады. Несколько человек сразу увели вглубь суши, остальным сказали вернуться и прислать командира. Пленных пообещали казнить, если Невельской не появится на берегу.

Очевидно, они следили за «Байкалом» с того самого места, где Гревенс и Попов отбили у них гиляцкую девушку

— Ходу, барин! — коротко говорил кто-то у него за спиной. — Не спи.

Невельской попытался вспомнить слова какой-нибудь молитвы, но сейчас ни одна из них не приходила к нему целиком. Он хорошо помнил, что знает, как молиться, и даже знает чувство, какое нужно при этом испытывать, однако разрозненные строчки никак не складывались в целое. Под ногами хрустел валежник, слышалось тяжелое дыхание его провожатых, по голове время от времени с оттяжкою били ветки деревьев и кустов, которых Невельской из-за мешка не видел и к ударам их всякий раз оказывался не готов.

Будучи человеком сугубо морским, он всегда с легким презрением относился к сухопутному миру. В силу своей неподвижности этот мир казался ему застывшим и скучным, тогда как небеса и высокие религиозные сферы он находил слишком неопределенными. Море устраивало его именно тем, что оно располагалось в этом отношении ровно посередине — оно было тверже и надежнее неба, но при этом не такое предсказуемое и окоченевшее, как суша. Море для него было живым, и, оторвавшись теперь от него, он испытал сиротство. Между оставшимися ему сушей и небом он, не задумываясь, выбирал дорогу наверх, поэтому с упорством фанатика твердил сейчас под вонючим мешком обрывочные, но сильные — он это чувствовал — слова молитвы.