«Таинственный блондин»

Совсем иначе должен был реагировать герой устной новеллы про игроков, которую записал со слов Пушкина на вечере у Карамзиных молодой автор Владимир Титов и которая известна нам как «Уединенный домик на Васильевском острове». В ней от пережитого потрясения Павел сходит с ума. Он покидает город и у себя в деревне показывает признаки помешательства.

Давно отмечено, что поведение Павла: отрастил бороду, отдавал приказания записками, никого не желал видеть, избил случайно заглянувшего к нему лакея — похоже на помешательство графа Матвея Александровича Дмитриева-Мамонова.

Матвей Александрович — одна из самых загадочных фигур в раннем декабристском движении. Сын предпоследнего фаворита Екатерины II, он происходил из древней фамилии, чьи предки восходили к князьям Смоленским и чья родословная отмечена в «Бархатной книге». Граф предавал неправдоподобное значение тайне своего появления на свет, подозревая, что его матерью стала не супруга отца, а сама императрица. Несметно богатый, Мамонов в 1812 году на свои средства организовал ополчение и, командуя им, прошел от Москвы до Германии, где поссорился с союзниками-австрийцами, избил и посадил под арест генерал-полицмейстера армии Федора Федоровича Эртеля и был сначала переведен Александром I в штаб 1-го Кавалерийского корпуса и вскоре подал в отставку[549].

Вместе с Михаилом Орловым он основал Орден русских рыцарей — первую тайную организацию, крайне узкую и законспирированную. Разрабатывал идеи создания в России по английскому образцу сословия пэров[550] — наиболее высокородных и богатых землевладельцев, которые собрали бы Палату, чтобы влиять на монарха или править без него. Боярская дума или замена самодержавия властью олигархии.

Мамонов с особой любовью описывал резиденцию пэра — замок или крепость, которая должна была вмещать войска и быть вооружена артиллерией. Есть сведения, что он приступил к возведению чего-то подобного у себя в имении Дубровицы под Москвой. В 1821 году, когда началось восстание греков за независимость от Турции, Михаил Федорович Орлов готовился со своей дивизией поддержать выступление Александра Ипсиланти, чтобы затем превратить войну на юге в гражданскую. Орлов рассчитывал двинуть революционные войска на Москву — в тот момент незащищенную — использовав крепость «пэра» в Дубровицах как опорный лагерь[551].

У Дмитриева-Мамонова специально для этого похода хранились реликвии — знамя Минина и Пожарского и окровавленная рубашечка царевича Дмитрия[552]. Символический смысл предметов состоял в том, что новые революционные войска как бы завершали Смуту, окончательно изгоняя интервентов из России, и доказывали пресечение старой династии Рюриковичей, отвергая права Романовых и желая для страны республики.

После разгрома мятежников на Сенатской площади Дмитриев-Мамонов отказался присягать Николаю I и впадал в исступление, когда при нем упоминали государя, государыню и их детей. Вспоминается беседа Александра Тургенева с прежним императором, во время которой «Ангел» терпеливо слушал сетования на изменение правительственного курса, де прежде не то делалось и не то говорилось. А потом сказал: «Кто старое помянет, тому…» глаз вон. Оказалось достаточно одной встречи с Николаем I, чтобы тот же собеседник, видимо, пришедший прощупать почву, понял: у нового царя его ордену просить нечего. Они только взглянули друг на друга и преисполнились величайшего отвращения…

Письмо генерал-губернатора старой столицы Голицына с просьбой приехать и присягнуть Дмитриев-Мамонов порвал, покрошил в суп и съел на глазах у изумленного фельдъегеря. Его признали умалишенным, но вовсе не посадили на цепь, не заперли в лечебнице. Он, как Павел из «Уединенного домика…», жил в своем имении под опекой. Возникает даже сомнение, а не имитировал ли Матвей Александрович, по крайней мере вначале, помешательство, чтобы избегнуть следствия по делу декабристов? Во всяком случае, к делу его не привлекли и не судили. На этом фоне признание умалишенным выглядит как мягкое решение по сравнению с Сибирью, которую граф заслужил бы за подготовку опорного пункта мятежников для взятия Москвы.

Анна Ахматова подчеркнула одну из черт сумасшествия героя: «Павел приходил в исступление при виде (где он его только брал в своей подмосковной?) высокого белокурого человека с серыми глазами.

Весьма таинственный блондин!

Но здесь нельзя не вспомнить, что Пушкину была предсказана гибель от белокурого человека, а что Николай I был совсем белокурым и у него были серые глаза»[553]. С этих строк пошла любимая в отечественной пушкиниане традиция отождествлять угрожавшего поэту «белого человека» не только с Дантесом, но и с царем, якобы стоявшим за его спиной.

Однако у Николая I, как и у всех детей Марии Федоровны, были не белокурые, а каштановые волосы, темнее, чем у Александра I, но тоже с заметной рыжиной, как, кстати, и у самого поэта. Что видно по обрезанным локонам великих князей, которые хранились у вдовствующей императрицы[554]. Детские волосы всегда светлее, значит, с годами государь должен был потемнеть еще сильнее, что заметно и по портретам. На большинстве хорошо видны голубые глаза. Серыми, под цвет серебристых погон и пуговиц черного мундира, они станут только на полотне Эмиля Верне 1830 года. Но стоило художнику сделать вариант с золотыми эполетами, как глаза снова приобрели голубой отлив. Впрочем, Александру Герцену они могли казаться и «оловянными», тут важно, кто смотрит. У императора действительно был пронизывающий взгляд, не многие могли его выдержать. Говорили, что так смотрят только люди с чистой совестью.

Таким образом, император был темно-рыжим с голубыми глазами. Куда-то растворился «белый человек». А какая была концепция! «Ах, милый, милый…» — как писал Пушкин Вяземскому. Ах, Анна Андреевна, Анна Андреевна… Возможно, стоило обратить внимание на то, что Дмитриев-Мамонов писал записки не своим почерком. Признак ли это раздвоения личности, где одна половина совсем подавила другую, или одержимости, как скажет верующий человек? Но в любом случае — не здорового сознания.

Для сознания, погруженного в мистику, как у Дмитриева-Мамонова, непросто было каждый день наблюдать из окна дворца Знаменский храм. Эта церковь была возведена в имении Дубровицы в 1690 году итальянскими мастерами[555]. Она построена в виде башни с короной и сильно отдает католическими традициями. Облик Знаменской церкви напоминает башню на 16-й карте таро, которую принято именовать Вавилонской или Молнией, символизирующей, кроме прочего, внезапное безумие.

Нельзя не согласиться с мнением, что повесть об игроках с самого начала предполагала отсылки к недавним событиям 14 декабря и к образу императора. Однако и замысел, и трактовки героев с годами развивались. Развивалась и форма помешательства: от идеи внезапного потрясения поэт перешел к описанию длинной цепи событий, происходящих с человеком, предрасположенным к сумасшествию. Ведь и молния бьет не во всякого. «Виноватого пуля сыщет». Трещина возникает в том сознании, которое уже показывает признаки болезни.

Был ли предрасположен государь? Несомненно.