Роль людей у Лютера своеобразна. Они утратили способность совершать по своей воле добрые дела, но вот вершить зло им под силу. Хоть и невольно, они должны нести ужасные последствия греха. Лютер чувствовал себя совершенно неспособным к добру, но страх, рожденный чувством вины, заставлял его приписывать себе злые поступки. Это противоречивое с рациональной точки зрения учение, неимоверно повлиявшее на ход истории, объясняется личными переживаниями Лютера. Психологически все так: там, где страх порожден чувством вины и где присутствует боязнь как таковая, «Я» вытесняется только тогда, когда страх максимален, как при потере сознания и в философском солипсизме[465], ведь, как мы видели выше, в страхе содержится «предупредительный сигнал», призванный привлечь внимание «Я» к угрозе. Соотнесенность с «Я» – важнейшая часть страха, в том числе и тогда, когда он вызван чувством вины, хотя она не играет главной роли в поступках, одобренных совестью. После долгих страданий, рожденных чувством вины, после крушения веры в свою способность сопротивляться Лютер ощутил, что все хорошее, исходившее от него, было действием Божиим; страх, исходящий от вины, затмил и поглотил его «чистую совесть».

Его теория двойного предопределения заставляет Лютера видеть человечество в печальном свете. «Ибо мир – крестьяне, горожане, знать, – принадлежат дьяволу. Бог только немногих из них изберет, как драгоценные камни, которыми Он украсит Свой перстень». Остальная толпа останется галькой, какие они и есть, и дьявол сделает из них мостовую, по которой они побегут в ад[466]. Только эгоисты, чувствующие себя помилованными, могут спокойно вздохнуть при такой перспективе и рожденном ей образе Бога.

Некрещеными детьми владеет дьявол[467].

В отношении к Священному Писанию как слову Божию Лютер колеблется. Оно – непогрешимое откровение Божие, и таинства действуют лишь потому, что в них действует Божие слово. Но Лютер критикует Библию и часто насильственно ее перетолковывает под свои религиозные запросы. Послание Иакова и Откровение Иоанна Богослова он не считает апостольскими книгами. Первое, направленное против взглядов святого Павла, Лютер хоть и считал «соломенным посланием», но все-таки восхвалял, а в Апокалипсисе не чувствовал ничего от Духа Святого и ценил его очень невысоко. Содержание Библии – закон и благодать. Христос – ключ к их пониманию. Христом движет слово Божие. А потому части Библии неодинаково важны[468]. Но бывает, Лютер забывает об этом вольном понимании и демонстрирует средневековую связанность и покорность Священному Писанию: fiducia, дерзновение, противостоит fides historica, исторической вере.

Церковь – это мистическое Тело Христово. Его составляют не верующие, а таинства, которые Лютер на этом этапе все еще считает магическими[469]. Сердце Церкви – в слове Божием, ее породившем. Папство Лютер называет «проклятым дьявольским основанием», на котором возводят свое здание католики Рима[470]. Он отменяет разделение на духовных лиц и мирян, а с ним и монашеские обеты, не давшие ему спасения, да еще и противоречившие его пути одоления страха только верой. Даже миряне теперь могут получать духовный сан.

Мессу он отменяет как «величайшую и страшную мерзость»[471].

Крещение спасает ребенка от власти сатаны, но не потому, будто таинству присуща сила оправдывать или даровать благодать через символику[472], а за счет веры родителей и крестных. В 1520 году Лютер признал, что не знает, нужно ли крестить нерожденного ребенка, если из тела матери торчит только рука или нога. При этом он считал, что крещение смывает грехи. Но если вера других вменяется некрещеному ребенку, зачем тогда крестить и смывать грехи? В остатке магии и невроза все еще теплится жизнь.

Так же происходит и с учением Лютера о причастии, полностью сохранившем черты невроза навязчивых состояний. Огромное значение придается иррациональным догмам о реальном присутствии Тела Христова; фанатическая свирепость направляется на иноверцев; в высшей мере ослабевает любовь к ближним и даже к братьям-христианам. О Цвингли и других «хулителях таинств» он пишет: «Я омою руки от крови всех тех, чьи души они крадут у Христа подобным ядом, всех, кого они соблазняют и убивают»[473]. И Трёльч неправ, утверждая, будто в лютеровском учении о таинствах религия и чудеса «внесены в сферу интеллекта и в измерение психологически постижимого»[474].

В поглощении Тела и Крови Христа мы видим физическое слияние с религиозным объектом, которого, как считает Бланке, не хватает у Лютера, и мнимое отсутствие которого побуждает его оспаривать наличие мистики у реформатора[475]. Речь идет, выражаясь психологически, об оральной интроекции.

Альберт Дитрих различает три ступени, на которых человек стремится к единению со своим нуменом: 1. поедание Бога, 2. половое сношение с ним, 3. уверенность, что он зачат или рожден Богом[476]. В энтузиазме Лютера по поводу Евхаристии проявляется первое желание. Мы должны были бы исследовать психологию поедания тотемов у разных народов, а также опыт восприятия у живого человека, чтобы доказать эту точку зрения[477].

Интроекцию вождя и самопроекцию личности на него мы рассмотрели выше, когда говорили о массовой психологии. Случай Лютера показывает, что у определенных людей могут возникать те же самые процессы с тем же самым оживлением древнейших ритуальных действий (сакральные трапезы).