Молитву, по учению Лютера, нельзя стереотипно использовать долго, но сам он из-за глубокой внутренней потребности ежедневно молится по нескольку часов. Ее связь со страхом он объясняет так: «Там, где настоящая молитва, должны быть и великая нужда; ее нужно чувствовать, и именно она заставляет нас кричать и взывать»[478].

Исповедь «не обязательно должна совершаться в Церкви»[479], просто каждый должен перечислить свои грехи, столько, сколько хочет и может; исповедоваться можно священнику или ближнему, открыто или тайно[480].

Этика у Лютера совершенно иначе относится к благочестию, нежели католическая. Основанием для нравственного поведения теперь является не стремление к спасению, а наоборот, нравственное поведение исходит из блаженства, пережитого благодаря прощению грехов и оправданию[481]. Так как нравственное поведение связано с оправданием не более чем ритуал, можно было бы допустить, что нравственность второстепенна. Но об этом нет и речи. Лютер ясно говорит: «Если бы мы могли собственными силами соблюдать десять заповедей, то нам больше ничего было бы не надо – ни веры, ни молитвы Господней»[482].

Движущая сила нравственности – это благодарность Богу и любовь к Нему, а любовь к людям является только производным, основанным на воле Божией. Прямая и естественная любовь к людям при этом – по крайней мере, в лютеровской теории, – не играет роли. Любовь Бога к людям – первый и единственный источник всякой любви; христианин реагирует на нее через любовь, обращенную к Богу. Лучи человеческой любви необходимо косвенно отразить и преломить сквозь любовь Господню ко всем людям и сквозь Его заповедь о любви, прежде чем они смогут обратиться к нравственным свершениям. Как объясняет Нюгрен, к нравственности устремляется агапе, а не эрос[483]. Как показать, что религиозная любовь-агапе основана на реальности эроса – это отдельная психологическая проблема. И потому Лютер лишен какой бы то ни было гуманности. Свою маниакальную свирепость против пап, священников, монахов, инакомыслящих протестантов, крестьян, евреев и прочих он считает возможным совместить с Евангелием Иисуса Христа. Мы уже говорили о пороках в его любви. Однако нельзя забывать его наполненную любовью семейную жизнь и усилия в социальной сфере. Он запрещает попрошайничество и требует, чтобы каждый город обеспечивал своих бедняков, хотя, конечно, по сегодняшним меркам его нельзя не упрекнуть в суровости: «Достаточно, если бедняки будут мало-мальски обеспечены, чтобы не умерли с голода или не окоченели»[484]. Против взимания процентов и ростовщичества у него есть отдельный памфлет, угрожающе грубый; но им двигало моральное негодование. Труду он посвящает прекрасные слова: «Сердце должно вырваться из груди и разорваться от радости у того, кто идет на работу и делает то, что ему приказано, чтобы он мог сказать: “Смотрите, это лучше, чем вся святость картезианцев, даже если они допостятся до смерти и не поднимутся с колен”»[485]. В то время как в мировоззрении Средних веков монашеская жизнь считалась единственным призванием свыше, Лютер переносит идею призвания на всех христиан и становится создателем современного представления о профессии[486]. Но здесь католические устремления к ценностям мира иного в высшей мере теряют свое значение и превозносится мирская жизнь, как способ испытания жизни христианской. Даже если нравственные дела не являются заслугами и не важны для оправдания, они исходят из любви ко Христу, а веру без любви к ближнему не представить[487].

Но будем осторожны и не станем приписывать Лютеру современных идей. Трёльч и Вальтер Кёлер справедливо говорят об опасности присвоить реформатору представления, возникшие лишь в эпоху Просвещения. Кёлер совершенно правильно пишет: «Государство, общество, брак, экономика и право видны как в полумраке. Они от мира, а может, и от дьявола. Лишь позднее они возносятся на высоту божественного порядка на основании естественного права, исходящего от Божества… Царство Божие как единение христиан, основанное только на вере и любви, является идеалом; но оно так и не наступает, ибо люди не могут быть истинными христианами. Они могут формировать группы, но никогда не сумеют обрести высочайшую форму общества, связанную узами любви. Как лекарство против греха Бог в милости Своей дал власть, брак, работу и суд. Так-то христианину ни к чему все эти данности, – они являются капитуляцией перед реалиями жизни»[488]. Как говорит Лютер, мир для него – по-прежнему «гостиница дьявола». Он еще в очень сильной степени мыслит как монах, и пусть даже совершил немало реформ, но Реформацию не начал. Впрочем, он бросил плодородные семена в мир. Его идеи обращались назад, к изначальному христианству, но принесли с собой прогресс, который не остановить.

И, наконец, поговорим о том, чего достиг Лютер в своей защите от страха.

Сам Лютер справедливо заявляет, что он хотел не изгнать страх, а обрести спасение души. Но каждому психологу должно быть ясно: именно это горячее желание открывает тот факт, что в религиозной сфере идет борьба против страха – может, осознанно, а может, и нет. У Лютера страх прежде всего развеивало чувство пребывания в объятиях безусловной вечной благодати, которая торжествует и над непрестанной грешностью людей; и это чувство устраняло компульсивно-невротические черты из его представлений о Боге, отчего прежний чрезмерный акцент на магическом характере таинств в силу необходимости несколько ослабел, а стереотипные обряды в молитве и литургии прекратились. В еще большей степени страх развеяла вера в заблаговременное милосердие Божие и в Его помощь в страданиях, как телесных, так и духовных, и как временных, так и вечных. Эти элементы призваны обретать любовь и тем самым преодолевать страх; но их уравновешивают жуткие черты, приписываемые Богу: предопределение большинства людей на вечную гибель, малое число избранных, могущество дьявола, ужасы Страшного Суда и ада. Большая часть фантазий, пронизанных страхом, сохранила силу, как и мотивы страха в символических действиях, и мучительные элементы лютеровского учения о таинствах, даже там, где они не получили одобрения Церкви. Рудольф Тиль создал впечатляющую картину того, как страх влиял на ум великого реформатора[489], и хотя Бюрер, тоже проведший тщательное исследование, подтверждает, что Лютер любое страдание оценивал как средство божественной педагогики и доказательство божественной любви[490], тем не менее терзания, вызванные страхом, не ослабли.