В монастыре по уставу Лютер ежедневно в рамках суточных молитв читал 105 раз «Отче наш», после одной из его застольных речей – даже 400 раз (II, c. 28), а трижды в год даже 500 раз за усопших! Культ святых стоит на том, что они из того мира молятся за живущих в нашем, – а тут грешные земные люди молятся за обитателей иного! В будние дни Лютер, как монах, посвящал молитве до пяти часов, в другие дни – еще больше (II, c. 48). Иоганн фон Штаупиц, генеральный викарий ордена августинцев, организатор и профессор университета в Виттенберге, которого Лютер называет «проповедником благодати и Креста»[431], помог ему преодолеть страх перед ужасами предопределения с помощью размышления о ранах Иисуса. Вспоминая свою жизнь, Лютер уверяет, что еще до того, как он стал священником, совершение мессы было для него мучительным (c. 82). Когда он совершал свою первую мессу, то при словах: «Мы жертвуем Тебе, о Истинный и Вечный!» его охватил такой ужас, что он бы покинул алтарь, если бы настоятель не заставил его остаться (c. 97). Неоднократно он рассказывает в застольных беседах, что всегда совершал мессу с величайшим ужасом (c. 98; ср.: c. 75)[432].

Страх, должно быть, превратил его монастырские годы в мучение (I, c. 194). В 1515 году, во время шествия на празднике Тела Христова, он испытал мучительный ужас от присутствия Христа (c. 187, c. 251). В монастырях Эрфурта и Виттенберга его посещали дьявол и призраки (c. 205); для верующих такие явления совершенно нормальны, для патопсихологии – нет. Когда Шеель усматривает главную причину душевной боли Лютера в эрфуртский период в системе католического правосудия (c. 263), он путает окончательную причину события с ее непосредственным поводом. Почему эта система правосудия столь многим принесла счастье?

Хотя Лютер верил, что окончательное решение за благодатью Божией, он хотел ее заслужить. «Борьба за совершенство и милосердие судьи превратилась в сражение со смертным грехом и борьбу за благодать Божию» (I, с. 287). Лютера мучил вопрос, действительно ли он во всем исповедовался (c. 295). Этот страх проявляется там, где отпущение грехов не освободило от угрызений совести, ибо крайне важный грех вытеснен и в нем нельзя исповедоваться при всем желании. Позднее Лютер объявил: «Нам ведома лишь малая часть наших грехов»[433]. Вопрос о том, предначертан ли он Богом ко спасению, мучил его больше, чем все остальные. Штаупиц указывал ему на раны Иисуса и говорил, что именно они объясняют предначертание (c. 375), а Бог – творец совершенного покаяния и всего дела спасения[434]. Но все это не смогло устранить его страхи (с. 373). Все милосердные божественные деяния – вочеловечение и смерть Христа, крещение и исповедь – подпали под сомнение перед лицом справедливости Божией и Его системы наград (с. 476). Все зависело от истинности покаяния, полноты исповеди и достаточности искупления.

Исповедь за всю жизнь во время великого паломничества в Рим (1510–11) не излечила его душевных ран. Как и Штаупиц, его духовный сын в последующие годы не смог продвинуться дальше того, что, с одной стороны, есть благодать Божия, а с другой – спасение необходимо заслужить[435].

Но все же Штаупицу удалось в какой-то мере успокоить Лютера. Характерное признание Лютера о его страданиях от страха: «Когда я смотрел на Христа, мне казалось, я вижу дьявола», – возможно, прозвучало еще до беседы со Штаупицем.

И мистика не давала Лютеру в достаточной мере освободиться от страха. Одна мысль, выдвинутая в высоко им ценимом Deutsche Theologie, «Немецком богословии», гласила, что человек должен дать Богу беспрепятственно действовать в себе и без своеволия быть орудием Бога[436], иными словами, приписывала человеческой воле пассивную роль, а деятельную роль отводила только Богу. Эта мысль глубоко его впечатлила. Но и в этой интровертной форме религии он не обрел мира и не освободился от страха.

Прорыв к новой вере, создавшей из Лютера провозвестника Реформации, произошел в башне францисканского монастыря в Виттенберге между осенью 1513 года и осенью 1514-го (I, с. 572). День и ночь напролет Лютер размышлял о Рим. 1:17: «В нем [в Евангелии] открывается правда Божия от веры в веру, как написано: праведный верою жив будет». Примечателен перевод Лютера: «Праведность, которая значит в глазах Божиих…» В той башне на него снизошло некое озарение: не дела человеческие приносят благодать Божию, а только вера, да и она – не как заслуженное человеческое достижение, а как подарок от Бога. В той праведности, которая следует из веры, нельзя видеть истинное совершенство: праведность «пассивна», или «вменена», то есть дана человеку без всяких заслуг с его стороны (с. 579). Идея оправдания не «аналитична», когда Бог признает праведность, присущую человеку, а «синтетична»: верующему грешнику Бог из милости зачисляет внешнюю праведность, на которую, по справедливости, тот не имеет права[437]. Эта терминология, которую в дни пребывания в монастыре францисканцев Лютер еще не разработал, говорит о том, что человек не праведен в делах своих, однако праведность тем не менее вменена ему Богом. Simul justus et peccator – и праведник, и грешник: так можно сформулировать новые религиозные взгляды Лютера.

Очень характерный пример Лютер приводит в своей проповеди на Быт. 19. Дочери Лота две ночи подряд поили своего отца вином, чтобы обманом забеременеть от него, что им и удалось. Лютер говорит: «Не хочу оправдывать Лота, хотя он не так сильно оступился. Но дочерей я хочу оправдать гораздо меньше. И все же считаю, что они тоже имели сильную веру, иначе не были бы спасены, ведь и жену Лотову не пощадили»[438]. О вере дочерей-кровосмесительниц в Библии не говорится ни слова. Их мать превратилась в соляной столб, ибо нарушила запрет Бога и обернулась посмотреть на горящие Содом и Гоморру (Быт. 19:26). Лютер пытается понять, почему гораздо меньшее преступление матери карается так жестоко, а осуществленный обманом инцест с отцом остался безнаказанным, и из ничего выстраивает веру дочерей, склонившую Бога к оправданию кровосмесительниц!