И сколь бы важной ни была католическая терапия страха с помощью замены отца некой фигурой, окруженной ореолом сверхъестественной святости, Церковь обладает еще более значимой ролью: она дарует самую грандиозную замену матери в облике идеальной Мадонны, вознесшейся к преображению в Царствии Небесном и обретшей божественную силу. В католическом культе Девы мы видим глубокую потребность человеческой души. Да, библейское обоснование этого культа едва заметно, и беспристрастный читатель его решительно отвергнет, но стремление к идеальной матери сильнее любой экзегезы. Более того, Католическая Церковь заполняет пустоту, возникшую после душевной утраты земной матери – как Мать-Церковь, с любовью влекущая всех своих детей к своему сердцу и даже принимающая «в лоно». Как замены матери ни Дева Мария, ни Церковь не вызовут страх в виде эдипова комплекса, который они, по сути, изобретательно сублимируют[419].

Но Мария – не только идеальная мать, она еще и Дева, непорочно зачавшая от Духа Святого. Она – воплощенное целомудрие и асексуальность.

Тем самым она способна исцелить и третий недуг, от которого ищут исцеления в католичестве. Мои подопечные, желавшие сменить веру, были в разладе не только с родителями, но и с сексуальностью в узком смысле. Многие страдали от аутоэротизма и проклинали половое влечение, склонявшее их к извращениям и вызывавшее отчаянную, пронизанную страхом, душевную борьбу, которая все время кончалась поражением. Другим было тяжело хранить верность в браке, когда тот разочаровывал и вызывал отвращение. Католицизм считает жизнь без секса более возвышенной. Как для алкоголика проще вообще не пить, чем пить умеренно, так для католиков, испытавших проблемы в сексуальной сфере, для идеальной жизни необходим абсолютный отказ от секса. Радикальный отказ священников, монахов и монахинь от любых проявлений похоти создает у молодых католиков и протестантов сильнейшее побуждение уйти в монастырь. Отношение к любовной жизни сильнейшим образом влияет и на другие сферы, и отказ от сексуальности часто приводит к отказу от мира и полному устремлению всех сил к миру иному. Августин видит в сексуальности главный источник греха[420].

Мы больше не можем касаться того, как тревожные фантазии, магические таинства и другие догмы и обычаи связаны с тремя важнейшими конфликтами страха и их церковной терапией.

В конце раздела только скажем, что факторы, породившие страх, и способы его преодоления, типичные для протестантов, несомненно играли ту же самую роль у моих пациентов, воспитанных в католической вере.

О возникновении страха и тревожных фантазий, о навязчивых идеях и действиях, о догмах и стереотипных ритуалах, к которым, помимо прочего, относятся молитвы и таинства, сказано уже так много, что добавить нам нечего. Мы в достаточной мере привлекли внимание и к тому, сколь часто человек перенаправляет всю свою любовь и силы с других людей на ритуал, который может доставлять огромное удовольствие, главным образом потому, что в нем преодолевается страх, но и потому, что он нацелен на трансцендентные объекты. В Евангелии, согласно словам Иисуса, Бог требует немедленно обратить посвященную Ему любовь – если и не абсолютно чистую, то максимально сильную – в дела любви к людям, в католичестве, как мы должны констатировать, этой деятельной любви часто недостает. В истории мира эта нехватка, связанная с обезличиванием людей и превращением их в серую массу, часто принимала ужасные формы, объяснимые только как регрессия в атавизм. При этом первичные влечения, сублимация которых – одна из важнейших задач христианства, проявлялись и акцентировались даже вопреки намерениям Иисуса. Многие аскеты, желавшие умертвить свою плоть, встали на путь сексуализации своего благочестия и вели с Иисусом отвратительную любовную игру. Екатерина Сиенская обращалась к Спасителю: «Сладчайший и любимейший Юноша, почему ты лишаешь меня объятий Своих из-за этого жалкого тела?» Маргарета Эбнер (1291–1351) сделала Иисуса своим супругом, чья пламенная любовь поглощала ее целиком, а Младенца Иисуса – своим собственным младенцем, которого она зачала, родила и по небесному повелению кормит грудью. По ночам она клала на грудь крест и книгу с изображением Спасителя, а если могла, крала другой крест, тот был больше, и спала с ним, а потом брала к нему и другой, еще больше… Когда беременную, продававшую евреям облатки, приговорили к сожжению, а перед смертной казнью вырезали из ее тела ребенка, Маргарета не проявила к казненной ни капли сострадания и требовала того же от других[421].

Также и пассивная жестокость, мазохизм процветает у некоторых аскетов. Макарий Александрийский, чтобы избежать искушения блуда, садился голым в болото и давал комарам себя мучить, пока не становился похож на прокаженного, которого можно было узнать только по голосу[422].

Аммоний Нитрийский прикладывал к телу раскаленное железо, пока весь не покрылся ожогами. Христина Мирабилис (1150–1224) ложилась на горячую печь, давала привязать себя к колесу, на котором ее поворачивали, как Иксиона, или повесить на виселице рядом с трупами и страдала от совершенно явной обсессии, заставлявшей ее залезать на крыши, деревья или церковные колокольни. Христина Эбнер (1277–1356), доминиканская монахиня, врезала себе в области сердца под кожу крест и хваталась за него, пока не почувствовала, что Христос ее обнимает и что она ждет от Него ребенка. Можно привести и другие примеры[423].

Регрессии к первичным влечениям, садистским или мазохистским, и сегодня встречаются у многих невротиков, испытавших сильный отказ от сжигающих их желаний без адекватной компенсации, дарующей удовольствие. Там, где нормальная чувственность запрещена по религиозным причинам, она прорывается, и это почти не скрывается в религиозной сфере. Это часто встречается не только у многих католиков, особенно у истеричных монахинь, но и у протестантов, живущих в подобной аскезе[424].

Для обсуждения иных психологических процессов здесь слишком мало места.

Преодоление страха – не главный интерес Католической Церкви. Она хочет исполнить заповеди Христа, а не осчастливить человечество. Она ориентирована на Бога, а не на людей. Она чувствует себя призванной быть Телом Христовым, вести всех людей к вечному блаженству, создать Civitas Dei, Град Божий. Согласно Августину, она должна создать congregatio sanctorum, общество святых, внутри видимой Церкви, что она может сделать только в роли распорядительницы таинств[425]. В Средние века «церковь» означала прежде всего иерархическую организацию с узаконенной структурой, и только потом – общину верующих, мистическое Тело Христово, «единство святых».