Речи в Минске (июнь) и Баку (сентябрь) делались по стандартным пропагандистским шаблонам. И делались в основном «внеконтактным» способом, при минимуме общения с докладчиком. По-моему, самому Брежневу такие речи были неинтересны. Обязанность. Ритуал. Не более того. А про нас и говорить нечего…

* * *

Ближе к осени начались экономические радения. Тут не было проблемы «ударных мест». Тут не нужна была «пафосность». Даже Брежневу. Тут была совсем другая проблема. Появились и множились трещины в экономическом фундаменте нашего общества. Нужно было иметь смелость откровенно, не обкладывая проблемы успокоительной ватой, сказать об этом, понять причины, тенденции и предложить «меры по…».

Перечень проблем не составлял секрета.

Низкая производительность труда, низкое качество продукции, огромные потери в промышленности и сельском хозяйстве, увеличение «незавершенки», сплошные дефициты. Поворот от экстенсивного экономического роста к росту интенсивному, к подъему эффективности народного хозяйства на базе научно-технического прогресса не получался. Все это, повторяю, не было секретом. Секретом — не для начальства — были масштабы.

Относительно «мер» ничего в принципе выходящего за пределы загубленных реформ 1965 года придумать не могли. Всякая стратегия требует выделения приоритетов и маневра средствами. Но существовало два табу: оборона и сельское хозяйство. Их нельзя трогать, шумели члены и кандидаты, маневрируйте на остальной площади. Тут-то и таилась наша погибель. Сельское хозяйство было «черной дырой», миллиардные инвестиции давали минимальную отдачу. Другой «дырой» была оборона: она поглощала не только материальные и финансовые ресурсы, но и ресурсы интеллектуальные.

С одной стороны, на Брежнева давили экономическая ситуация и «очернители», которые настаивали на необходимости более глубоких реформ, чем реформы 1965 года. С другой стороны, нажимал могучий аппарат, который чернил «очернителей» и требовал сохранять в «чистоте»… Всем своим воспитанием, всей своей биографией Брежнев был на «другой стороне». Но год за годом наступая на одни и те же грабли, он не мог не задумываться. «Мучительно, что каждый год одно и то же». Эти его слова я записал 9 ноября, когда сидели над его речью по поводу плана на 1979 год.

Практически «очернителям», и в первую очередь академикам Арбатову и Иноземцеву, удавалось каждый год убеждать Брежнева предлагать какие-то нетрафаретные решения. Слова произносились. Дел не было. Потому что у докладчика не было воли повернуть события в реформистское русло. А может быть, и уверенности не было, что не сядем на мель в этом русле.

Мне много пришлось писать докладов, речей, выступлений. Они сделаны по лекалам докладчика. Я мог не разделять мысли докладчика. Но обязан был найти для этих мыслей благопристойную форму. Если же говорить о своих собственных мыслях, то, пожалуй, они наиболее адекватно отражены в текстах, приготовленных для «экономических» пленумов 1974–1982 годов.

Год завершился вручением Брежневу ордена Ленина и третьей медали «Золотая Звезда».

Отношение Брежнева к наградам, по-моему, находится в плоскости патологии. Я где-то читал, что из всех лидеров социалистического содружества наибольшее количество орденов имел Чаушеску, чуть ли не триста или около того. Брежнев, наверное, на втором месте. Но дело не только в орденах. Весь вестибюль его дачи в Кунцеве был украшен коврами, вазами, другими предметами с изображением Брежнева. На стенах висели фотографии докладчика в разных видах и ракурсах. Ему это нравилось…

В первой половине 1979 года я практически не занимался «отхожими промыслами». Ездил в командировки (Венгрия, Япония, Чехословакия). Немножко писал для «Известий». Пытался заниматься второй главой диссертации.

В апреле Брежневу присудили Ленинскую премию за книги «Малая Земля», «Возрождение» и «Целина» (и за «неустанную борьбу за мир» — почему-то ни к селу ни к городу добавлено в постановлении ЦК КПСС и Совета министров СССР). Поскольку мой «отхожий промысел» не был тайной, меня причислили к лику авторов этого генерального сериала. Что было на самом деле?

Однажды весной 1977 года Виталий Никитович Игнатенко (нынешний председатель ИТАР-ТАСС, а кем он был тогда, не помню) пригласил меня поужинать в Домжур. Мы были давно знакомы, отношения у нас были добрые — почему не поужинать? Игнатенко изложил идею «мемуаров» и предложил принять участие в написании таковых. Принципиальных возражений у меня не было. Но как-то было неохота. Игнатенко же я сказал более деликатно: очерки — не мой жанр, не умею их писать. И он не стал настаивать. Ужин не был испорчен.

Работали они в страшной тайне. Никаких фамилий я не знал, да и не очень интересовался. Но слухи все же витали. И мой друг Аграновский упоминался, и Сахнин, и Губарев, и коллега из «Правды» Александр Павлович Мурзин. Уже после появления книг я то ли в Серебряном Бору, то ли в Волынском оказался в одной бригаде с Мурзиным. Как-то мы хорошо посидели, и он раскололся. Был обижен. Ждал за труды хорошую квартиру, но не дали. Дали орден Дружбы народов.

Все три книги я прочитал. И увидел там много знакомого. Во время длительных трапез в Завидове Брежнев неоднократно рассказывал всякие эпизоды из своей жизни. Эти рассказы воспроизводятся в книгах. Но основной материал принадлежит журналистам. Думаю, Замятин должен был уговорить генерального выразить, как это принято, благодарность тем, кто был привлечен к созданию мемуаров.

* * *

В мае мне повезло — очутился в Израиле. Тут такая штука. Каждый год, независимо от политической погоды, Союз советских обществ дружбы и культурной связи с заграницей направлял в Израиль делегацию для участия в праздновании Дня Победы. Обычно в делегацию входили 3–4 человека. Обязательный набор: кагэбэшник, чиновник ССОДа и «лицо еврейской национальности». Допускалось совместительство. Мне было поручено возглавить делегацию. «Лицом» был Леонид Ефимович Беренштейн, некогда знаменитый партизан, а потом директор не менее знаменитой в Киеве фабрики индивидуального пошива одежды. «И не посадили», — удивлялся он.

Дипломатических отношений с Израилем не было. Самолеты «Аэрофлота» в «гнездо сионизма» не летали. Поэтому — до Бухареста, и оттуда на румынском самолете. В бухарестской гостинице лифтер взволнованным шепотом сообщил мне: «Брежнев — хорошо, Чаушеску — плохо, Брежнев — хорошо, Чаушеску плохо…» Я не возражал.

В Израиле над нами шефствовала компартия. Точнее, та часть компартии, которая выступала против сионизма и поддерживала позиции КПСС. Празднование состоялось под Иерусалимом в лесу, который носил название «Лес Красной армии». Если не считать речей, то — большой пикник на травке. Кстати, на книжном базаре было много советских книг на иврите и арабском, в том числе «Малая Земля» на арабском.

В Москве нам указали, что нельзя делать три вещи: 1) встречаться с теми, кто уехал из Советского Союза, 2) встречаться с официальными политическими деятелями и 3) заезжать на оккупированные территории. Посовещавшись на месте, мы решили, что этого нельзя делать в Москве, а здесь можно. И ничего, встречались и заезжали.