– Я сдаюсь.

Слова лязгнули в тишине, как тяжелые гири. Сдаться означало быть изгнанным в одиночку, но никто не знал, что делать и что говорить. Бывал ли когда-нибудь изгнанный изгнанник?

Глубокую тишину нарушали звуки умирающего города, но ни один левантиец не заговорил и не пошевелился. Первой очнулась капитан Лашак и вышла в круг.

– Рах э’Торин, ты изгоняешься из гурта Торин и из империи Левантийская Кисия. Под страхом смерти ты не можешь вернуться в наши земли до конца цикла, который проведешь, искупая свое бесчестье перед богами. Но поскольку мы уже изгнаны, я не уверена…

– Ты, проклятый говнюк.

Сетт бросился на меня, повалив нас обоих на землю. Я ударился плечом и бедром, но эта боль не могла сравниться с ударом его кулака в лицо. Перед глазами и в затылке сверкали молнии, когда он бил меня снова и снова, боль слилась в непрерывную агонию. Я не чувствовал тела, не мог ни думать, ни шевелиться, ни даже слышать, до меня доносилась лишь его ярость.

– Это все твоя вина! Ты мог… Ты, самовлюбленный говнюк, ты… просто мог умереть!

Вероятно, его оттащили от меня, но ощущение, что я больше не в своем теле, осталось, я не мог двигаться и просто лежал, а вокруг кружили смутные тени.

– Давай, Рах.

Кто-то схватил меня за руки, а может, и не один, поскольку я не очень-то помогал, и им удалось поставить меня на трясущиеся ноги.

– Рах э’Торин. – Голос Лашак стал якорем в медленно приобретавшем очертания хаосе. – Ты должен решить судьбу Сетта э’Торина, прежде чем уйдешь. Его действия запятнали честь левантийцев, одно только то, что он ослепил тебя во время поединка, заслуживает смерти.

Тишину нарушила волна шепота, и только тогда я осознал, сколько Клинков на меня смотрит и сколько кисианских солдат. Все они были лишь силуэтами в дымке горящего города, мое возвращающееся зрение было приковано только к Сетту. Я захромал к нему, и только ярость заставляла меня двигаться.

Я разлепил губы, чтобы заговорить, но рот был полон крови, и я сплюнул ее к ногам Сетта.

– Ты… – шатаясь, начал я. – Ты нападаешь на меня за то, что я бросил Гидеона, ты говоришь, я должен был быть рядом, когда он так сильно нуждался во мне, но где был ты, Сетт? Где был ты? Его родной брат, рожденный тем же чревом. У него много сторонников, тех, кто пробыл здесь гораздо дольше меня, но именно на меня ты плюешь и кричишь, на меня сбрасываешь ответственность за весь мир.

– Потому что он любит тебя!

– Любовь выглядит вовсе не так!

Наступила гнетущая тишина. Ярость и обида, бурлящие в голове, не давали думать, и пульсация в черепе все больше убеждала меня, что он треснул.

– Ну? – поторопила Лашак. – Каков твой приговор?

Сетт злобно уставился на меня.

– Давай, Рах, пролей на меня свою неподкупную честь, свою безупречную добродетель. Ты, опозоривший себя и свой народ. Заклинатель лошадей.

– Отправляйся в ад, Сетт.

Первый Клинок Намалака бесстрастно кивнула, и в тишине, предваряющей громкие выкрики, подошла к державшим Сетта Клинкам. Они заставили его встать на колени, он не сопротивлялся, не молил, только рассмеялся. Низкий раскатистый смех прорезал шум, и, не обращая ни на что внимания, капитан Лашак подняла клинок и опустила на затылок Сетта. Смех затих, а тело упало на дорогу, распластавшись, как выпотрошенный кролик.

– С обесчещенным поступили согласно нашему кодексу! – крикнула капитан Лашак, перекрывая громовой рев. – Если кто-то хоть пальцем тронет Раха э’Торина за его решение, он ответит передо мной лично. Пусть уходит!

Я смотрел на тело Сетта и говорил себе, что не хотел этого, что мое проклятие было воспринято слишком буквально, но кипевшая в крови ярость была удовлетворена результатом, и я знал, что это ложное утешение.

В кругу вокруг меня кипел гнев. Сетт был их капитаном. Родным братом их императора. А я только что обрек его на смерть.

– Иди, – прошипел стоявший рядом Йитти. – Уходи.

Я подобрал упавшую саблю и захромал к городским воротам, все больше убеждаясь, что не вижу одним глазом, но не понимая причины. В сознании будто не осталось места ни для чего, кроме Сетта, его тела и яростных слов. С каждым шагом я ожидал, что кто-нибудь преградит путь, ударит меня, поставит подножку, выпустит кишки, но Клинки расступались, бормоча или усмехаясь. Я не хотел видеть их лица, но и не желал смотреть под ноги, поэтому встречал их взгляды со всей оставшейся у меня гордостью.

Поскольку левантийцы пропустили меня, кисианцы тоже пропустили, и их любопытные, жалостливые взгляды выносить было труднее, чем гнев своего народа. Я хотел бежать, но заставил себя идти до самых ворот. А потом побежал.

Глава 26

Мико

В закрытой повозке меня тайком привезли в лагерь Дзая, и это было доказательством того, что, несмотря на все свои ошибки, он точно не дурак. Было бы так просто привезти меня в лагерь в качестве трофея, чтобы солдаты-южане выместили свое раздражение, закидывая меня гнилыми овощами, вот только не все сторонники были так четко разделены по географическому признаку. Одно дело с честью казнить меня за измену, но мое публичное унижение могло лишь разжечь огонь мятежа. Это были бы мстительные действия ребенка, а потому Дзай не мог такого допустить.

После прибытия в лагерь я ни с кем не виделась, даже с Дзаем. Пара стражей по-быстрому препроводила меня с глаз подальше, в переделаный склад без окон, с крепкой дверью на петлях. Через маленькую решетку в крыше проникало совсем чуть-чуть света, как в колодец, и можно было разглядеть лишь поспешно брошенную циновку для сна.

Из бывшей кладовки получилась неплохая камера. Всего через несколько минут я потеряла всякую надежду сбежать и на много часов осталась наедине со своими мыслями, то сердитыми и подавляющими, то решительными и отчаянными. В самые мрачные мгновения мне в голову пришли слова не матушки, не императора Кина, даже не брата, а Дзая. «Вы даже не дали мне попытаться! Просто избавились от меня, как от назойливого мальчишки, каким я и был».

Воспоминания о них заставили меня встать с пола и пройти по камере, припоминая все многочисленные случаи, когда и мне говорили то же самое. Что мне следовало родиться мальчиком. Что женщина не может управлять империей. Хотя это было не совсем то же самое. Неопытный ребенок без знаний и не умеющий даже подобающе держаться. Какому солдату внушит уверенность ведущий его в сражение мальчишка?

Ты и сама недавно рассталась с детством, твердил внутренний голос, когда я пыталась защититься от темноты. И какой солдат будет чувствовать себя уверенней, если его поведет за собой в атаку неопытная женщина?

– Но я показала, на что способна! – рявкнула я в пустоту. – Это не то же самое.

Не то же самое, но все же не настолько уж другое.

«Вы даже не дали мне попытаться».

От этих слов моя решимость сменилась чувством вины, а гнев отступил. Но если возраст не причина отстранить его от власти, значит, ничто не служит оправданием для неверных решений. Император должен был умереть, прежде чем позволить Кисии так позорно отдать часть территории. Император должен сражаться. Сражаться, сражаться и не отступать, не бежать как побитая собака, даже не дав бой, какими бы устрашающими ни выглядели левантийцы.

В темноте ко мне пришли и воспоминания о Рахе. Молчаливом, бдительном Рахе, всегда уверенном и несгибаемом, когда дело касается чести. Мне хотелось его ненавидеть, я всеми силами цеплялась за злость, но, в конце концов, смогла возненавидеть его лишь за то, что из-за него не способна ненавидеть его народ.

Снаружи раздались шаги, и я остановилась, навострив слух – застучали тяжелые деревянные сандалии. Значит, не охрана. Не служанка. И все же шаги замедлились, и слабое перетоптывание смешалось с траурным звоном керамических мисок. Шаги замерли на некотором расстоянии от двери, но никто не заговорил. Я задержала дыхание. Я не смела надеяться, но все же… Быть может, оставшись наедине,