— Этого самого кишлака? — уточнил Шеравкан.

— Этого самого. Самого несчастного в мире кишлака. Эмир удивился. Подожди, говорит. Подумай, зачем тебе это? Старейшины кишлака Бистуяк — самые бедные, самые злосчастные в мире люди. Они тебе — богатому, знатному человеку — от своей злости на всю вселенную за самый малый пустяк такое присудят, что по миру пойдешь.

Шеравкан кивнул, прошептав:

— Ну верно... присудят.

— А министр стоит на своем. Нет, говорит, хочу их в судьи — и дело с концом. На том и сошлись. И вот однажды министр все-таки попался. Ну что же, уговор дороже денег. Послали в Бистуяк за старейшинами. Привезли трех старцев. Эмир рассказал им дело: так и так, вор, посягнул на казну. Смертью казнить не хочу — уж больно человек знающий и ловкий. Присудите, уважаемые, какой штраф он заплатить должен. Имейте в виду, человек он небедный, все у него есть, дом — полная чаша, чуть ли не каждый день на столе манты с перепелиными языками. Мог бы даже и в мою казну не лазить, и без того бы отлично прожил. Что скажете?

Джафар поднял посох, на который опирался, и положил его себе на колени.

— Стали старейшины совещаться. Один говорит: вор. Другой: бессовестный вор! Третий: наглый ворюга. Выяснили, что мнение у них насчет министра примерно одно и то же. Осталось штраф определить. Мнутся... Наконец один набирается смелости и говорит: тысяча динаров. Второй в ужасе: ты что, Аллах с тобой! Да будь он хоть сто раз министр, все равно: откуда у человека тысяча динаров?! Давай присудим сто. А третий махнул рукой и сказал: эх, мол, безжалостные вы люди. Мы с вами втроем по целой жизни прожили и ни разу ни единого динара и в глаза не видели, только слухи до нас доходили, что где-то ходят по свету подобные монеты. С чего вы взяли, что этот несчастный сможет такими бешеными деньгами расплатиться? Динар ему присудить в наказание — и то до самой смерти будет мучиться.

Ветерок потянул низом, принеся откуда-то запах мяты, и звон, с которым кузнечики начинали ковать прогревшийся воздух, стал слышнее.

— Да-а-а, — протянул Шеравкан. — И что же: так динар и присудили?

— Так и присудили, — кивнул Джафар. — Министр умный был: знал, что люди все мерят по себе.

— И деньги тоже?

— Деньги в первую очередь. Заметил, как в последнее время дирхем подешевел? — насмешливо спросил слепой. — Раньше-то как было: полдирхема за ночевку — слишком дорого. А после кошелька? После кошелька пять дирхемов — мелочь.

Они помолчали.

— Вот такие они, денежки, — вздохнул слепой. — Чумы Господу мало показалось — он нас вдобавок деньгами наградил.

Шеравкан помолчал, размышляя.

— Вы хотите сказать, что деньги — болезнь?

— Зараза, — подтвердил слепец. — Да еще какая липкая...

— Но, учитель, — нерешительно возразил поводырь. — Не ко всем же прилипают. Вот, например, мой отец. Он сколько ни бьется — а и в помине нет такого, чтобы к нему деньги прилипли...

Слепец рассмеялся.

— Тут ты прав. Но я о другой липкости. Понимаешь, если человека чума подцепила — у него все-таки остается шанс выздороветь. А если деньги...

Он безнадежно махнул рукой.

— Но от денег не умирают, — не сдавался Шеравкан.

— Однако и живут недолго.

— Почему это?

— Да мало ли несчастных из-за своих богатств гибнет! То разбойники, то война. То слуги неверные, то сосед завистливый. То молодая жена. То, глядишь, собственные дети... Хватает напастей. Да и вообще, между прочим, бедняки до глубокой старости чаще доживают. Ему сто лет — а он все кетменем свою тощую глину крошит, все надеется на урожай, все рассчитывает, как вот он сейчас взрыхлит, а потом пройдет хороший дождь, пшеница его поднимется, заколосится... птиц он от нее будет гонять, зайцев... сохранит всю до зернышка, уберет, отвезет на базар, продаст, а на вырученные деньги внукам новые рубашки купит. А тут град налетел — и нет никакой пшеницы. Начинай сначала: бери кетмень, мечтай заново.

Джафар пристукнул посохом и сказал:

— Сам сколько раз думал: целительны они, что ли?

— Кто? — не понял Шеравкан.

— Да говорю же: мечты.

— Не знаю...

— Вот и я не знаю... Но главное-то вот в чем: если человек деньгами заболел, у него взгляд сужается. Деньги — ведь это очень важно, правда? Если нет денег, ты не можешь купить еды и одежды, не можешь содержать дом... очень, очень важно иметь деньги.

Джафар положил ладони на самую верхушку посоха и склонил голову, размышляя.

— Но ведь иметь деньги — это не более важно, чем иметь возможность забыть о них?

Шеравкан пожал плечами.

— И вот если человек не может забыть, значит, все — заболел. Смотрит — а ничего, кроме денег, уже не видит. В глазах все перекошено. Солнце не продашь — и не купишь. Солнце ничего не стоит. Воздух ничего не стоит. Счастье ничего не стоит... А раз все это ничего не стоит — он этого и не видит. Он слепнет.

Шеравкан вздрогнул. Его пронзила нелепая мысль: может быть, и Джафар ослеп от денег?

Судя по тому, что слепец замолчал, вскинув голову, он, произнеся сорвавшееся слово, тоже переосмысливал сказанное.

Невесело хмыкнул:

— Самое время мне, конечно, о чужой слепоте толковать.

— Ну и что! — с жаром сказал Шеравкан. — Ну и что! Вы же не виноваты, что так!

— Да, да.

Но, судя по всему, у него пропала охота рассуждать о деньгах.

— Ладно, — вздохнул он через минуту. — Все равно сидим. Палку ты мне хорошую вырезал, молодец, — должно быть, в качестве доказательства Джафар снова пристукнул посохом о камни. — С такой палкой в руках я, можно сказать, вовсе не чувствую себя слепым. Теперь давай какой-нибудь прутик, может быть, и тебя удастся сделать зрячим.

Шеравкан ждал этой минуты, надеялся на нее. Подходящий, на его взгляд, прут он подобрал сразу за околицей.

— Пожалуйста, учитель.

Вложил в ищущую ладонь.

— Ага, — сказал Джафар, сжимая пальцы. — Ну хорошо. Можем заняться делом.

Задрав голову, как будто отражение происходящего должно было появиться на небесах, он широко прочертил землю перед собой. Если это была проверка качества прута, то слепец, похоже, остался им доволен.

— Будет что-нибудь непонятное, обязательно останови меня и спроси. Понял?

— Понял.

— Молодец. Первое, что тебе нужно запомнить. Есть семь букв гордых — они всегда ходят в одиночку. Мы их выучим со временем: алиф, дол, зол, ре, зе, же, вов, — с каждым словом конец прута бойко чертил в воздухе не то очертания сказочных животных, не то контуры невиданных цветов. — И еще двадцать пять — дружных: эти вечно с кем-нибудь в обнимку, вечно к кому-нибудь пристают. Бо, по, то, со... и далее, о них я тебе тоже расскажу. Итак, алиф.