Староста то ли не понял, то ли не хотел понять. Давно уже дело было ясно как божий день, а он все шепелявил насчет коней, подков, копыт и ветра: никак не мог взять в толк, почему, если уж так приспичило, нельзя воспользоваться повозкой.

Шеравкан от греха подальше отошел в сторонку и видел только, как под конец разговора Джафар ожесточенно махнул рукой и отвернулся.

Застолье окончательно расстроилось.

Через минуту, утирая лоб, взопревший, должно быть, от пустых стараний и обиды, староста подошел к нему.

— Мальчик, я ничего не понимаю. Мы от всей души...

— Вы не обижайтесь, — сказал Шеравкан, морщась. — Просто он...

— Почему он не хочет поехать на лошади?! — трагически спросил староста.

— Ну просто он такой человек, — со вздохом затаенной гордости сказал Шеравкан.

— Да? Не понимаю... не понимаю, каким человеком надо быть, чтобы не хотеть пользоваться повозкой... ну ладно, ладно... послушай меня, мальчик.

Староста цепко взял его ладонь (думал, должно быть, что поводырь начнет вырываться), положил на нее пять дирхемов и, умоляюще глядя в глаза, накрыл второй рукой, заставив сложить пальцы.

— Это вам на дорогу. Не отказывайтесь, очень вас прошу. Мы от всей души!

— Хорошо, хорошо...

Собственно говоря, он и не думал отказываться.

Пропажа пятидесяти динаров до сих пор стояла перед глазами будто пожар. Дымное, снизу багрово подсвеченное облако.

Если бы не строгий запрет рассказывать сельчанам об их делах, он бы, конечно, поведал, какой сволочью оказался этот приблудившийся к ним любитель поэзии — Санавбар. А что? Пусть бы все знали. Такой мерзавец — слепого обокрал.

В общем, эти пять монет (не динаров, между прочим, а всего лишь дирхемов) представлялись ему сейчас не благодеянием, а чем-то вроде покаянного взноса судьбы.

— Вы очень добры, уважаемый, — с достоинством сказал он, пряча деньги. — Спасибо. Я расскажу Джафару о вашей доброте.

* * *

Они не отошли и на четверть фарсаха, но кишлак уже скрылся за увалом холма. Джафар шагал молча и был, казалось, чем-то удручен. Шеравкан тоже молчал, опасаясь нарушить хоть и непонятную ему, но вызывающую опаску невеселую сосредоточенность спутника.

Морщится — как будто что-то болит... вздыхает... и вздыхает-то как надрывно... может быть, на самом деле что-то болит? Но что? Если, скажем, голова заболит или нога — человек непременно схватится, сожмет ладонями, как будто стараясь выжать боль, выдавить прочь, избавиться от нее.

Нет, не хватается...

Боль — это, конечно, плохо. Иногда болит несильно — ну, локоть если немного ссадил... или коленку.

Но ведь бывает, что и сильно.

Вот, например, взять — и со всей силы по пальцу камнем!

Не нарочно, конечно, — увлекшись детской игрой, в упорном старании выколотить из обломка известняка тускло поблескивающий кристалл кальцита... Руки дрожат от спешки: вон Самад сколько уже набрал! — его драгоценности аж в кулак не помещаются. А у Шеравкана всего два — да и то мелкие, неровные. Ну ничего, вот сейчас, сейчас, вот он какой красивый... спрятался в норку... только бы не раскололся.

И, с последним, самым верным замахом, который позволит наконец достичь желаемого, — по пальцу!..

По указательному... который так похож на человечка.

Ноготь — как лицо, борода до первого сгиба... бороду накрасить кусочком угля, нарисовать глазки-точечки, брови-черточки, кругляшок рта, зачернить волосы уже на мякоти подушечки... а второй сгиб — это будто подпоясан человечек крепким кушаком.

Ах! Боль вспыхивает — и тут же обрушивается: вода с горы, ливень с небес — только красный ливень, багровый, в цвет проступающей из-под ногтя крови. Бросается во все тело!.. плещет в голову!.. заливает глаза.

Ах, как больно!.. ах, как жалко палец!.. Что толку выть, зажав его

между колен... прикладывать кусок холодной глины из арыка... утешать — мол, не плачь, сынок, скоро заживет.

Болит!.. болит!!

А если вспыхнувший болью палец и на самом деле превратился в человека? Или, наоборот, весь человек превратился в этот вопящий, с проступью крови, палец?..

И если уже не заживет?..

— Погоди, — одышливо сказал слепой.

Остановились.

— Передохнем... Присесть есть где?

Шеравкан взял за руку, подвел к подходящему валуну.

— Пить хотите?

— Не надо пока... виден еще кишлак?

— Нет, — сказал Шеравкан. — Уже не виден.

Джафар удовлетворенно кивнул.

— Ну хорошо...

Помолчали. Шеравкан раздумывал, стоит ли говорить о несчастных этих пяти дирхемах. Его не поймешь. Еще рассердится, не дай бог... Как начнет орать: зачем взял! Как будто он клянчил... дают люди — почему не взять? Ведь не милостыню просили — сами дали, из уважения... И потом: как без денег? Было пятьдесят динаров — где они? Птица в стороне порхнула — скорей ее порханье в карман положишь, чем те пятьдесят динаров...

Но вспомнил лицо едва не плачущего от огорчения старосты и решился: обещал все-таки.

— Староста вам пять дирхемов... — замялся, подбирая нужное слово.

— Что — пять дирхемов?

— Пожертвовал, — нашелся он.

Ну, сейчас начнется!

— Да? — удивился Джафар. — Пять дирхемов? — покачал головой. — Спасибо ему... Что же ты не сказал раньше? Я бы поблагодарил.

— Не знаю... я думал, вы, наоборот...

— Это очень много, — сказал Джафар, не слушая.

— Что — много? Пять дирхемов?

— Ну да, пять дирхемов.

Шеравкан помолчал. Но все-таки не выдержал:

— Разве пять дирхемов — это много?

Слепец пожал плечами.

— Смотря кто дает.

Шеравкан снова сдержал хмыканье. Какая разница, кто дает? Пять дирхемов — они и есть пять дирхемов...

— Не веришь? Ну хорошо. Помнишь, я рассказывал, как взбунтовались жители кишлака Бистуяк? А знаешь, почему он так назывался? Сведущие люди говорят, будто в мире существует двадцать одно несчастье[49]. И приходят они к людям по очереди... Так вот в этом несчастном кишлаке несчастья и беды спокон веку паслись всем стадом. С одного краю чума — с другого холера. На северной околице скот пал, на южной — саранча. Не саранча — пожар, не пожар — наводнение. Ни единого дня без напасти. Потому и название такое. Соответственно названию и люди там жили — не просто бедно, а так, что беднее уже некуда... Ну вот. А у Исмаила Самани был один хитрый министр... налогами управлял. Эмир его любил. Хотя тот, судя по всему, подворовывал. Но не попадался. Однажды Исмаил пригрозил ему: смотри, говорит, поймаю на горячем, пеняй на себя, буду судить. А министр отвечает: я, мол, раб у твоего трона, но если грозишь судом, то позволь мне самому выбрать судей. Исмаил позволил, и тогда министр попросил, чтобы его, в случае чего, судили старейшины кишлака Бистуяк...