— И меня тоже, — сказал Тонгилий, неожиданно появляясь возле костра. Его плащ промок, с взъерошенных волос падали капли. — Дождь не прекращается. Он даже еще усилился. Молнии так и сверкают. Твое яблоко уже запеклось, Луций, вынимай его из огня. Но не ешь пока, а то обожжешься. Если бы только сжечь язык Цицерона!

Он посмотрел в темноту туннеля и засмеялся своей мысли. Портило ли жесткое выражение его красоту или, наоборот, усиливало? Он коротко рассмеялся и принялся опять расхаживать из угла в угол.

— У Тонгилия есть все причины для досады, — пояснил Катилина. — Цицерон и его упомянул в своей речи. Назвал его моим сожителем. Забавно, что такое бесполое создание, как Цицерон, любит смаковать подробности того, что он считает непристойным. Всякому известно, что он ненавидит свою жену, а дочь выдал замуж до того, как ей исполнилось тринадцать лет! Едва ли его кто-нибудь любил. И вот он без всякого стыда смеется над Тонгилием. Без стыда, без пола, все это ему заменяют высокомерие и злоба.

— А что сегодня случилось в Сенате, Катилина?

— Мне передали, что Цицерон собирается произнести речь против меня, не мог же я оставаться в стороне. Мне нужно было защищаться и не дать оставить себя в дураках. Меня охватила гордыня — «хюбрис», мне показалось, что я могу посоперничать с ним в ораторском искусстве. Теперь меня покарали боги. Речи как таковой и не было. Цицерон кричал, я кричал в ответ, сенаторы заглушали меня криком. Оказалось, что все меня покинули и я сижу один, в окружении нескольких товарищей. Мне кажется, тебе неведомо чувство этого стыда, Гордиан, с тобой так не обращались. Я умолял их вспомнить мое имя — Луций Сергий Катилина. Некий Сергий спасся из горящей Трои вместе с Энеем и приплыл в Италию. С самого начала наш род был одним из самых знатных в Риме. А кто Цицерон? Слыхал ли кто когда-нибудь о Туллиях из Арпина? Из городка с одной таверной и двумя свинарниками? Выскочка, хуже даже, чем чужеземец! Иммигрант — я так и назвал его в лицо.

— Сильные слова, Катилина.

— Ничего, он ведь угрожал моей жизни. «Почему такой человек до сих пор жив?» — он так прямо и сказал. Он напомнил о нескольких случаях, когда Сенат приговорил реформаторов к смертной казни, сказал, что им, нашим современникам, не хватает смелости повторить то же самое. Он заметил, что по закону консул и Сенат не имеют права выносить смертный приговор, но сказал, что я вне закона, потому что недостоин называться гражданином, раз решился на бунт. Он вдохновлял их на мое убийство. — А если ему это не удастся, он добьется ссылки — моей и моих сообщников. «Забирай своих подонков и убирайся, — сказал он. — Избавь Рим от своей заразы! Оставь нас в покое». Он много раз подчеркивал, что мне оставался только один выбор — удалиться или быть убитым.

Конечно, он не мог удержаться и не повторить еще раз самые лживые утверждения обо мне и моих товарищах прямо мне в лицо. Опять обвинял меня в распущенности; снова делал ужасные намеки, что я виновен в убийстве собственного сына. Он хотел, чтобы я потерял самообладание. Но мне очень не хотелось, чтобы он добился своей цели. Поэтому я решил хладнокровно опровергнуть все его домыслы, но кончил криком — потому что мне не давали сказать и слова.

Когда Цицерон намекнул, что всем его врагам место в специальном лагере, я больше не мог стерпеть. «Пусть каждый напишет у себя на лбу свое политическое кредо, чтобы все видели», — сказал он. «Зачем? — спросил я. — Чтобы легче видеть, кому следует отсечь голову?»

Тут все собрание зашумело, как море в шторм. Но у Цицерона сильные легкие, он специально тренировал свой голос и может говорить при любом шуме. «Настало время наказания, — прокричал он. — Врагов Юпитера, в храме которого мы собрались, нужно возложить на алтарь и принести ему в жертву. Мы их сожжем — живых или мертвых, живых или мертвых!»

Поднялся такой крик, что я испугался за свою жизнь. Я встал, придал каменное выражение своему лицу, насколько это было возможно, и направился к выходу. «Я окружен врагами, — крикнул я. — Меня обложили со всех сторон охотничьи собаки. Но имейте в виду — если вы разожжете огонь, чтобы уничтожить меня, я его погашу не водой, а своим презрением!»

Голос Катилины дрожал. Глаза блестели. Никогда еще я не видел его в таком расположении духа. Тонгилий склонился перед ним и положил руку на плечо. В течение долгого времени мы молчали. Нужно было подбросить веток в костер, но никто не пошевелился.

Наконец заговорил я.

— Так ты, Катилина, утверждаешь, что полностью не причастен ни к какому заговору? Что твои тайные собрания, общение с недовольными настоящим положением, связь с Манлием — все это ложные утверждения Цицерона? Признаешься ли ты в том, что не имел ни малейшего намерения совершить переворот?

Глаза его отражали языки пламени, но оказалось, они горели и внутренним огнем.

— Я не утверждаю, что полностью невиновен. Но говорю, что мои враги не оставили мне никакого выбора. Я всегда соглашался с политической системой Рима. Приходил на суд, когда меня вызывали, добивался компромиссов с такими людьми, как Цезарь и Красс; я участвовал в избирательных кампаниях и подвергался неслыханному поношению. Дважды собирался стать консулом, и дважды меня побеждали оптиматы. Никто не вправе говорить, будто я прибегал к незаконным мерам, пока оставалась возможность действовать легально. Здание Республики расшатано, из него вываливаются кирпичи, а оптиматы ревниво топчутся на крыше. Кто разрушает здание? Кто подбирает обломки и прилаживает их на место, используя все подручные средства? Почему этим человеком не могу быть я?

Да, иногда я сожалел, что не могу прибегнуть к насилию, но утверждать, будто существовал детально разработанный заговор, — нелепость. Я тайно встречался с друзьями; я советовался с Манлием по поводу готовности и преданности его войск. Называйте это заговором, если вам так нравится, но до сих пор это было всего лишь смутным желанием перемен, без всякого продуманного плана. Манлию не терпится привести в действие своих ветеранов. Лентул хочет подвигнуть на восстание рабов. Я утверждаю, что это безумие. У Кетега слишком горячая голова, которая одна может спалить весь Рим. — Он покачал головой. — Знаешь, о чем я мечтаю? Я вспоминаю о древних восстаниях плебеев, когда, защищая свои права, они просто собирались и уходили из города, оставляя патрициев искать компромисса. Если бы только мне удалось собрать всех бедняков, должников, беззащитных и решить их проблемы мирным путем, я бы без промедления согласился. Но это всего лишь мечты; оптиматы не поделятся ни малейшей частичкой своей власти. Руководителей мирного сопротивления перебьют, а последователей продадут в рабство.

Именно Цицерон довел государство до кризиса. Там, где не было никаких доказательств заговора, он их выдумал. Пока мы с друзьями мешкали, он заставил нас действовать. Он довел дело до того, что либо он, либо мы должны погибнуть, а иного не дано. Он своими силами поддерживал постоянный конфликт. Он думает, что разобьет нас сейчас; во время своего консульства он достиг значительной власти, люди его любят. Оптиматы целуют его пятки, он будет спасителем Рима.

Но и в этом я сомневаюсь. Услышав его речь, услышав постоянные требования отправить меня в ссылку, я сомневаюсь, что он удовлетворится достигнутым. Что, если аппетит его только разжигается? Успокоится ли Новый Человек из Арпина, когда избавит Рим от заговора, которого никогда не существовало, и удалит из государства бунтаря, которому так и не пришлось додуматься до своего бунта?