на бедность. Гостиная, правда, была невелика, но хорошо меблирована, книги, арфа, гитара и ноты изобличали утонченные вкусы хозяев. Луиза Вальверде артистически играла на обоих инструментах, весьма распространенных в ее стране.

В вечер избрания офицеров, описанный выше, дон Игнацио, оставшись один с дочерью, попросил ее спеть что-нибудь под аккомпанемент арфы. Она выбрала один из романсов, которыми так богат мысли мексиканской сеньориты были далеки от музыки. Едва она кончила петь, как покинула гостиную и вышла на веранду дома. Спрятавшись там за занавесью, скрывавшей ее от взоров прохожих, она, казалось, кого-то ждала. Так как она знала, что отец пригласил Флоранса к ужину, то можно было подумать, что она ждала именно его.

Если это действительно так, то каково же должно было быть ее разочарование, когда она увидела подходящим к дому совершенно другого человека! Раздался звонок, и Пепита, служанка, побежала отворять дверь. Затем послышались шаги по ступенькам, ведущим на веранду. Девушка вернулась в гостиную. Жара была в тот вечер особенно удушлива, и дверь была нарочно приоткрыта, чтобы дать доступ воздуху. Выражение недовольства, почти грусти отразилось на лице Луизы Вальверде, когда она узнала при свете луны Карлоса Сантандера.

— Rasa Usted adientro, senor don Carlos[2], — сказал дон Игнацио, заметивший посетителя через окно.

Минуту спустя креол входил уже в гостиную, и Пепита подала ему стул.

— Мы не рассчитывали иметь удовольствие видеть вас сегодня, но, во всяком случае, милости просим!

Несмотря на кажущуюся любезность этого приветствия, в нем все же слышалась неискренность. Было ясно, что в этот вечер, по крайней мере, Сантандер пришел некстати. Холодный прием, оказанный ему Луизой, выражал то же самое. Вместо того чтобы встретить гостя с улыбкой, девушка сдвинула брови и так сурово посмотрела на него, что не могло быть сомнения в ее неприязненном к нему чувстве. Не его, очевидно, поджидала она, прячась за занавеску.

Действительно, приход Сантандера был одинаково неприятен как отцу, так и дочери, оба, хотя и по разным причинам, не желали, чтобы он встретился у них с ожидаемым ими гостем.

Заметил ли то креол или нет, но он ничем не выдал своих чувств. Дон Карлос Сантандер обладал не только красотой, но и редким умом и самыми разнообразными способностями. Наружное спокойствие и непроницаемость были его характерными чертами.

В этот вечер, однако, он менее владел собой, был беспокоен, раздражителен, глаза его как-то странно блестели, точно креол был еще под впечатлением перенесенной неудачи.

Дон Игнацио заметил это, но ничего не сказал.

Гость, казалось, имел какое-то таинственное влияние на хозяина дома и держал его в своей власти. Оно так и было на самом деле. Сантандер, хотя и родился в Новом Орлеане, был, однако, мексиканского происхождения и считал себя гражданином страны своих предков, только близкие друзья его знали, что он пользовался исключительным доверием мексиканского диктатора. Дон Игнацио, знавший об их хороших отношениях, надеялся извлечь из этого для себя пользу. Уже не раз Сантандер из особых видов, о которых мы расскажем впоследствии, прельщал дона Игнацио возможностью вернуться в родную страну и получить обратно свои конфискованные имения.

Изгнанный патриот, изнемогший от долгого ожидания, готов был склониться на предложения, которые в другое время показались бы ему, вероятно, унизительными.

Чтобы переговорить об условиях, дон Игнацио сделал знак дочери удалиться. Она поспешила исполнить желание отца, обрадованная тем, что может снова выйти на балкон, оставив дона Игнацио одного с гостем.

Дело касалось заключения контракта, о котором между ними уже было вскользь говорено, контракта, обеспечивающего возвращение имений дону Игнацио и отмену постановления о его высылке из Мексики.

Рука Луизы Вальверде, обещанная Сантандеру, была ценой этой сделки. Креол сам назначил условия, не остановившись даже перед унижением.

Влюбленный до безумия в Луизу, он в то же время не заблуждался относительно ее чувств. И, не надеясь завладеть ее сердцем, он хотел получить ее руку.

Судьба решила, по-видимому, что дело не будет еще покончено в тот вечер, так как во время переговоров они услышали шаги человека, поднимавшегося на веранду, затем расслышали голос Луизы, приветствовавшей кого-то. Дон Игнацио был, казалось, более смущен, чем удивлен, он прекрасно знал, кто пришел. Когда до Сантандера донеслись слова, произносимые на веранде, он не мог сдержаться и, вскочив с места, вскричал:

— Черт возьми! Это собака-ирландец!

— Тише! — остановил его дон Игнацио. — Сеньор дон Флоранс может услышать.

— Я этого и хочу, — возразил Сантандер.

И чтобы не было сомнения, он повторил свое выражение по-английски. Тотчас же извне послышалось в ответ короткое, но энергичное восклицание задетого за живое человека. За восклицанием последовало несколько слов, произнесенных с мольбой женщиной. В окно можно было видеть раздраженное лицо Кернея, а рядом с ним Луизу, бледную и трепещущую, умолявшую его успокоиться. Но Керней, недолго думая, одним прыжком вскочил на подоконник, а с него в гостиную. Картина получилась эффектная. Лицо мексиканца выражало страх, креола — сильное возбуждение, а Флоранса Кернея — оскорбленное негодование.

Прошла минута угрожающей тишины, словно затишье перед грозой. Затем голосом, полным достоинства, молодой ирландец попросил извинения у дона Игнацио за свое неуместное вторжение в гостиную.

— Вам нечего извиняться, — ответил дон Игнацио, — вы пришли по моему приглашению, сеньор дон Флоранс, и вашим присутствием делаете честь моему скромному дому.

— Благодарю вас, дон Игнацио Вальверде, — ответил молодой ирландец. — А теперь, милостивый государь, — продолжал он, обращаясь к Сантандеру и неумолимо глядя на него, — вы должны, в свою очередь, извиниться.

— За что? — спросил Сантандер, делая вид, что не понимает.

— За то, что вы позволили себе выражаться, как арестанты в остроге, куда вы, несомненно, рано или поздно попадете!

Затем, изменив вдруг тон и выражение, он прибавил:

— Собака креол! Я требую, чтобы ты взял свое слово назад!

— Никогда! Я не имею привычки брать, наоборот, я даю.

Сказав это, он подскочил к ирландцу и плюнул ему в лицо, Керней вне себя от гнева схватился уже за