Но приключения Яши на этом не кончились. Однажды он сказал мне:

— Вот я дошел до того, что не знаю, кому же я служу? Меня же могут заподозрить, что я советский агент.

— Бросьте вы все это и ничего не посылайте, довольно, пора кончать эту игру, — ответил я. — Они вам все равно ничего не могут сделать, если вы перестанете снабжать их моими фальшивыми письмами.

Он меня послушался. Но значительно позже, когда Яков перебрался в Париж, его стали подозревать, что в Чехии он занимался плохими делами. Я дал ему письмо за своею подписью, в котором рассказал, как было дело, и посоветовал ему показать это письмо кому он найдет нужным. Впоследствии он поблагодарил меня — письмо помогло.

* * *

Первый чех, с которым я впервые столкнулся в своей жизни, был неприятный человек. Это был пражский профессор, специалист по детским болезням. Болен был я. Он постучал пальцами по моему лбу, что было очень оскорбительно (мне было семь лет), и сказал сопровождавшим меня старшим лицам, что меня надо кормить исключительно телячьими ножками. Три месяца я не ел ничего другого. Телячьи ножки я ненавижу до сих пор.

А первая чешка, которую я узнал, была хорошая. Она была нянькой моего младшего брата. Мы жили тогда под Прагой всей фамилией.

И вот как случается в жизни. Через несколько десятилетий мы с Марией Дмитриевной в этом самом городке под Прагой, который назывался Кёнигзал, зашли вечером в маленький ресторанчик и попросили дать нам что-нибудь поесть. Молодая красивая чешка принесла нам ужин и, поняв, что мы русские, сказала:

— А моя старенькая мама когда-то служила у русских.

И она привела старушку, которая оказалась той самой когда-то молодой чешкой, нянчившей моего брата. Она все помнила, даже готова была заплакать, узнав, что ее питомца больше нет в живых. И сказала:

— А был еще мальчик постарше, больной, он кушал только телячьи ножки.

Я воскликнул:

— Так этим мальчиком был я! И телячьих ножек больше не ем.

* * *

Невольно мне вспоминается этот Кёнигзал. Больной мальчик отличался большой подвижностью. Все передвижения он совершал бегом, как матросы на корабле. У него была большая сумка через плечо и палочка. На палочку он садился верхом и гнал ее хлыстом. Куда? На почту, где он ежедневно получал всю корреспонденцию на имя его отчима, который в этом городке писал свою диссертацию.

Больной мальчик скакал на палочке на паром, переправлялся через реку, углублялся в горы, где иногда убегал от земли. Потом он скакал вдоль реки и где-нибудь отдыхал. Но когда приближался какой-нибудь пароход — их было несколько, в том числе «Рудольф», названный так в честь кронпринца Рудольфа Австрийского, — тогда мальчик на палочке бежал за ними.

Когда пароходы шли против быстрого течения, он поспевал за ними. Когда же вниз по течению — безнадежно отставал. Все эти упражнения были несомненно вредны для его слабого здоровья, и он избавился от своих болезней, уехав из тех мест.

* * *

Потом, когда исчезли чехи, следовал большой перерыв. Новое появление чехов было связано с комическим происшествием. Это было уже на хуторе Агатовка на Волыни. Мой отчим писал статью о североамериканском президенте Теодоре Рузвельте, когда доложили, что приехал чешский инженер Кратохвиль, которого мы ожидали.

Пригласили обедать и, когда все расселись за столом, Дмитрий Иванович представил гостя, сказав:

— Инженер господин Рузвельт!

Кратохвиль, как оказалось, был вообще смешливым человеком, но тут он залился неудержимым смехом, да так, что все стали смеяться, не зная даже почему. И смеялись до тех пор, пока Дмитрий Иванович не понял, что он ошибся, так как его мысли все еще были полны президентом Теодором Рузвельтом.

Эмиль Осипович Кратохвиль был специалистом по «маримонам», то есть большим вальцовым мельницам. Сделав несколько измерений на месте, он вычертил рабочий чертеж пятиэтажной лестницы чрезвычайно быстро. Он поступил к нам на службу и служил у нас до конца своей жизни, став близким человеком для нашей семьи. Он не был женат. Конец его жизни был плохой. Связавшись совершенно с Россией, он принял русское подданство. А в это время разразилась революция семнадцатого года. Конца его не помню, но, конечно, человек, который был так близок к нам, не мог не навлечь на себя преследование новой власти.

* * *

Затем я знал чехов-колонистов на Волыни. Они были очень важным обстоятельством для этой земли. Такой чех, если у него было шесть гектаров земли, жил как пан. Наши мужики, которые научились хозяйничать по-чешски, также становились зажиточными. По этой причине, когда началась столыпинская реформа, Волынь была образцом того, что эта реформа даст.

А в девятьсот седьмом году, когда шли выборы во вторую Государственную Думу, я познакомился с волынскими чехами и узнал их политические взгляды. Мне удалось переговорить с главарями. И они мне сказали:

— Нам известно, что вы вынуждены вести борьбу с поляками. Так знайте, мы пойдем с вами. Россия дала нам приют и достаток. А поляки, хотя они тоже славяне, но они всегда шли против славян.

В результате во вторую Государственную Думу были избраны восемь малороссийских крестьян, три русских помещика, один батюшка и один чех по фамилии Доброглав, единственный чех в Государственной Думе.

Точно не помню когда, но примерно в конце 1922 года выяснилось, что мне в Чехии больше нечего делать. Одновременно оказалось, что попасть в Германию совсем нетрудно. В тогдашнюю Германию въезд иностранцам разрешала не центральная власть, а власти провинциальные.

Еще надо принять во внимание, что тогдашняя Германия, в противность ее прежней истории, жила под знаком взятки. Немецкая валюта падала катастрофически. Все чиновники голодали. Голод был всесилен. Мой управляющий на Волыни пересылал мне доходы в долларах. А я узнал, что некий русский киевлянин, бывший полковник Клименко, живет в Берлине, носит звание «присяжного советника» и оказывает услуги русским эмигрантам. Он написал мне, что за два доллара может выхлопотать разрешение въехать в Германию для меня и Марии Дмитриевны.

И мы поехали. Багаж у нас был такой. Огромный мешок со всем нашим имуществом, где носильные вещи были перемешаны с тарелками и стаканами. Я об этом пишу потому, что мешок этот куда-то заслали, и я его насилу разыскал. Чиновник потребовал открыть мешок. Я развязал. Он сунул туда руку. Закричал и вынул ее окровавленную. Мешок бросали, стаканы разбились, он порезал руку и стал, естественно, возмущаться. Я извинился и объяснил:

— Мы русские беженцы. Тут все наше имущество. Я не знал, что моя жена напихала туда стаканы, иначе я бы вас предупредил.

Немец вошел в наше положение, и инцидент был исчерпан.

* * *

Я познакомился с полковником Клименко в Берлине (какая у него была фамилия в Германии, я не помню9), приехав туда из Чехии. Он рассказал мне о Киеве времен Гражданской войны удивительные истории. И очень бранил Драгомирова, который в тот период был главным начальником в Киеве: