Миллер, конечно, был крайне неопытен в таких делах. Идя на тайное свидание, он не был сопровождаем издали своими друзьями, прием элементарный. Однако Миллер оставил в канцелярии РОВС’а письмо, которое приказал вскрыть, если он не вернется в таком-то часу. В этом письме было сказано, что о свидании знает генерал Скоблин. Этот генерал когда-то, во время Гражданской войны, командовал лучшим в Белой армии Корниловским полком и был вне подозрений. Но он был мужем Плевицкой.

Письмо Миллера читалось вслух в присутствии нескольких человек. Читал генерал Кусонский. В числе слушавших был и муж Плевицкой. Естественно, что после произнесения фамилии генерала Скоблина взоры всех присутствующих обратились на него. Но его уже не оказалось в канцелярии. Он ловко ускользнул. Все бросились искать его вниз по лестнице, то есть по направлению к выходу, но потом выяснилось, что он убежал вверх, где заранее приготовил конспиративную комнату.

По французским законам жену нельзя привлечь за недонесение на мужа. Плевицкую привлекли за соучастие. На суде происходили весьма волнительные сцены. На скамье подсудимых была Плевицкая, а на скамье свидетелей — госпожа Миллер. Последняя, рыдая, просила Плевицкую, с которой была дружна, сознаться, а Плевицкая, также в слезах, отвечала, что ничего не знает. Присяжные, очень раздраженные, что среди белого дня похищают людей, дали Плевицкой десять лет тюремного заключения. После шести лет она умерла в тюрьме.

* * *

Я немного знал Плевицкую не только по концертам. Однажды Михаил Стахович, орловский губернский предводитель дворянства, член Государственной Думы, а потом и Государственного Совета, пригласил меня обедать к себе, сказав:

— Будем обедать втроем, с Плевицкой.

Она немного запоздала, Стахович нас познакомил.

— А я думала, что вы рыжий и с бородой, — отреагировала она на меня.

Так она думала, потому что сам Стахович был именно такой. Потом она

посмотрела на меня еще внимательнее и сказала:

— Я ужасно замерзла. Пожалуйста, разотрите мне спину.

Я исполнил ее желание, находя естественным, что певица позволяет обращение в вольном стиле. Стахович еще добавил в этом жанре:

— Посмотрите ее зубы. Все тридцать два!

Она охотно показала зубы, и ее улыбка была очаровательной, что помогало ей петь, как Вяльцевой.

Затем мы сели обедать. Обед был великолепный. Стахович выпил немного водки, Плевицкая и я пили только шампанское. Когда обед кончился, принесли так называемую народную цитру. В этом струнном инструменте всего несколько аккордов, и играть на нем совсем просто. Певица поставила перед собой книжку стихов, которую написал специально для нее какой-то молодой поэт. Глядя в нее и аккомпанируя себе на цитре, она импровизировала свои собственные мелодии. Пела негромко, и было это поистине прекрасно. Но еще занимательнее стало, когда она, разрумяненная шампанским, стала рассказывать о своей молодости. По профессии она была ткачиха. Я совершенно отказываюсь передать ту поэзию, которую она внесла в этот рассказ о шелковых нитках, о рисунках, которые она выплетала в простой крестьянской избе. Это было лучше, чем ее пение с эстрады. Словом, это был прекрасный вечер, подействовавший как-то освежающе среди тоскливых заседаний, посвященных суровостям войны.

На судне находилось пять человек: боцман, моторист, Мария Дмитриевна, молодой офицер из духовного звания по имени Сева и я.

Пришел какой-то нижний чин из болгар. Сказал, чтобы никто не уходил с корабля, и ушел. Но мы не вняли его словам. Моторист вскоре ушел, сказав, что он идет в Красный Крест. Через некоторое время болгарский унтер пришел опять.

— Где пятый?

— Ушел в Красный Крест.

Осмотрев нас внимательно, он спросил:

— Кто здесь старший?

— Я, — ответил я.

— Пойдем со мной.

Привел меня в помещение какого-то военного караула.

— Как фамилия?

— Шульгин.

— A-а! Евреин! Все русские на «ов», а на «ин» евреины.

Я спросил:

— А Пушкин?

Но о Пушкине он ничего не знал. На этом разговор закончился. Он остался при своем мнении, что я евреин, коммунист, что ездил куда-то как шпион. И требовал, чтобы я сказал, где пятый, который тоже шпион.

Я повторил, что он ушел в Красный Крест. Тогда унтер замахнулся на меня суковатой палкой и хотел ударить меня по голове. Я поднял руку, защищая голову. Удар пришелся по руке и сломал ее. Конечно, надо было схватить его за горло, но тогда, вероятно, со мной покончил бы караул, который смотрел с сочувствием, как меня избивали. Удары посыпались градом. Меня исполосовали так, несмотря на солдатскую шинель, что я стал похож на зебру (это обнаружилось потом).

Наконец приехали верхом два офицера и что-то спросили у унтера. Он ответил:

— Малко.

Я понял, это означало, что побили немного. Офицеры еще что-то сказали ему и не спеша уехали. Унтер сказал:

— Пойдем со мной.

Вытерев кровь на моем лице и воротник шинели, добавил, как бы извиняясь:

— Служба такая.

Мы пошли по городу, и он привел меня почему-то в канцелярию городского управления. Там сидели отцы города, как я узнал потом — коммунисты. Председатель попросил меня сесть и сказал, обращаясь ко мне, извинительным тоном:

— Извините, вышло недоразумение. Этого больше не будет.

После этого унтер отвел меня домой, где уже была Мария Дмитриевна. Унтер ушел, и сейчас же пришел врач. Меня раздели, он осмотрел меня, перевязал руку и взял ее в лубки. После этого написал удостоверение, что рука сломана, и ушел. Мария Дмитриевна плакала и прокляла болгар страшной клятвой.

Потом пошли дни выздоровления. Приходили соотечественники, которые здесь давно жили, и объяснили, что жандармы здесь бандиты. Во главе Болгарии в те годы стоял Стамболийский, который продолжал политику диктатора Стамболова, насадившего в конце прошлого века палочный режим в Болгарии. Стамболийский же объяснял, что болгарский народ бить надо, ничего другого он не понимает. Рассказывали, между прочим, что молодой царь Борис был очень симпатичным молодым человеком, ездил по стране на паровозе, причем сам правил им. Посетил он и отца Стамболийского, который был простым селяком (крестьянином). Он будто бы сказал царю: «Как вы будете править? Ты, царь, млад, а мой сын луд (сумасшедший)».

* * *

Из пяти лиц, находившихся на судне в Варне после нашего возвращения из похода в Крым, судьба Марии Дмитриевны и моя известна. Моторист убежал. Боцмана, кажется, отпустили, и ничего плохого я о нем не слышал.