глаза блеснули густой злобой, густой как болотная зловонная тина:

— У неё заражение крови, она умрёт. Ей никто не поможет, даже если бы это она лечила. От этого, как от чумы спасения нет. Только не заразится никто, а она промучается дольше, чем чумные. Идеальное наказание вашей ведьме! Представляю, сколько народу, здесь в Норборне будут счастливы, сплясать на её могиле! Да все, кто остался! — она захохотала.

— Тебя это веселит?

— Ещё как! Ваша Прекрасная Свана, ваша бесподобная дроттнинг, ваша всепобеждающая гро издыхает! Как я могу не веселиться?! Больше неё я ненавижу только тебя! Мужчина спит со мной пять лет, а на деле воображает её… — в её глазах промелькнул злобный огонь. — Ты бы хоть рот держал закрытым!.. думал, если я шлюха, так не чувствую ничего?… — и смотрит на меня злым, совсем трезвым взглядом.

Надо же, как я заставил её ненавидеть себя… правда, не мог быть хотя бы деликатнее с ней… Сам виноват.

— Что, она умрёт, руки на себя наложишь?.. — спросила Трюд, и захохотала.

Я проснулся от её стонов, перешедших в крик.

Я понял, что причина в перевязанной ноге. Я размотал её. Ничего особенного, только отекла сильно и рана на ступне не закрытая… Что ж ты рану-то не зашила, Сигню? Некому было, знать… А сама себе не смогла… Сам себе никто не лекарь…

Так, что там у Хубавы…

Я раскрыл записки, что сунула мне Хубава, вместе с книгами по лекарскому делу. Я никогда ещё не видел так хорошо и не читал так быстро.

«Разрезать, где рана поглубже, пошире и рану промыть, состав нанести и примотать легко. Каждые три часа промывать.

Если лихорадка по всему телу разошлась, давай отвара из семи трав каждые три часа. Давай, пока лихорадки не будет три дня.

Если больной вспотеет, посинеет, перестанет дышать, бей по щекам, бей в грудь, в сердце.

Если триста капель клепсидры не дышит, оставь его — ты не спас, он ушёл».

Я всё делаю как будто это и не я. Так ловко, будто смешивал и варил отвары всю жизнь.

Отвар надо варить всякий раз, перед тем как давать, иначе он теряет силу.

И промывать и менять повязку на ноге.

Одно действие сменяет другое и так проходит весь день.

Проблески, когда Сигню приходит в себя, смотрит на меня яркими синими глазами, такими пронзительно синими, что мне кажется, душа её смотрит на меня…

— Ты со мной, мой Сигурд, ты рядом со мной… хорошо… Как я скучаю по тебе… Зачем ты позволяешь пытать меня… Или так надо? Так надо… надо… — она плачет.

Плачет, закрывает глаза. Озноб начинает сотрясать её. Я укрываю её. Много много одеял нанесли мне согревать Сигню. Озноб трясёт её так, что скрипит койка…

Потом она мечется, разбрасывая одеяла, потеет так, что мне приходится менять бельё и переодевать её. Я не ужасаюсь уже её худобе. Я думаю о том, что у неё не чума, а значит, я не умру… и это пугает меня… Этот страх делает меня ещё сосредоточеннее.

Ночь уже накрыла лагерь. Горят лампы. Лишние бутыли с маслом унесли отсюда. Сон обарывает меня, а до смены повязки и приготовления отвара полтора часа.

И я прошу будить меня. В точно указанное мной время караульный будет приходить, и расталкивать меня.

Ночь и день, ночь и день, ночь и день… Я не замечаю их смены. От озноба до жара, от нового жара до озноба… дважды за сутки проходят эти волны. После трёх часов в ознобе, потом распаляющем жару, она потеет вновь, теряя силы с каждым разом, всё тяжелее дыша. Но засыпает. Спит уже тихо, дышит без шума.

Я приспособился, я сплю, когда она спит.

Приходя в себя, она улыбается, глядя на меня. Обычно эти моменты предшествуют приступам озноба и болей. И это время, когда она возвращается, становится всё длиннее.

Она говорит со мной. Она улыбается. Но одно начинает настораживать меня: почему она нисколько не удивлена, что видит меня здесь? Ни разу не спросила об этом…

Ужас охватил меня: так она не приходит в себя… Не осознаёт ничего… Это не прояснения, это бред…

Я похолодел, осознав это. То, что я принимал за просвет в тучах, оказалось миражом, обманом, там не синева неба, там тучи гуще и страшнее…

Теперь, когда «она говорит со мной», я плачу, зажав рот ладонью, кусая кулаки… так это страшно — она говорит со мной и не видит меня… Она не в этом мире со мной говорит, а будто через завесу… оттуда, из небытия…

…Я ничем не могу помочь…

Из трещин на её губах сочится кровь, я смазываю их мазью, которую приготовил сам по Хубавиным прописям. Я становлюсь настоящим гро…

Я давно потерял счёт дням и ночам. Время для меня разбито на интервалы в три часа. Три часа. Три часа. Три часа…

Исольф, Торвард и Гуннар приходят, пытаясь сменить меня, помочь хоть чем-нибудь. Их искренние слова, их лица, их горящие состраданием глаза трогают меня…Я обнимаю своих друзей с благодарностью.

— Спасибо, но мне не нужна помощь. Здесь надо делать то, чему я уже научился, а вы не умеете. Мне надо только, чтобы вы будили меня каждые три часа…

Я выхожу из палатки, чтобы поесть и заодно услышать доклад о том, что происходит. Всё закончено, нет больше закрытых сёл. Давно нет больных. Кое-где начинают строиться… Свея спасена. Но это не волнует меня.

Я слушаю все новости будто сквозь повязку на голове, на ушах, на глазах. Она ехала сюда, не рассчитывая вернуться. Как ей должно было быть страшно… А я не знал. Ничего не знал об этом страхе. И не почувствовал его. Она не дала мне его почувствовать…

— Можно сниматься и уходить, — говорю я, после очередного такого доклада, когда становится ясно, что всему огромному отряду здесь делать уже нечего.

Я смотрю на Сигурда. Он осунулся за эти дни, но самое страшное в том, что огонь гаснет в его глазах. Например, сейчас, когда он говорит, что можно уходить. Она умрёт — умрёт он. Как Трюд спросила: наложу я на себя руки, если она умрёт?.. Сигурду не придётся этого делать, он просто уйдёт вслед за ней…

— Свана легче, снимаемся поэтому?! — послышались радостные возгласы со всех сторон.

— Нет, — отвечает Сигурд. — Не легче, но я не хочу держать вас здесь из-за этого. Оставьте с нами два десятка ратников и возвращайтесь домой, к семьям.

Со