меня. Я не могу иначе поступать. Мы не можем их вылечить. Мы можем только не позволить расползтись заразе.

Я сама в Нифльхейме. Остальные могут хотя бы считать, что они не принимают этих страшных решений. Они лишь исполняют. Я убиваю здесь наравне с чумой. И теперь, кто победит, она или я. Зараза или дроттнинг.

Проклятая ведьма — так назвали меня в Норборне ещё тогда, шесть лет назад. Когда мы пришли сюда с войском. Будто предвидели, что я ещё вернусь…

К весне от Норборна оставалась десятая часть.

В Грёнаваре мы сожгли девять деревень и три форта, все на северо-западе.

Но с весной наступала опасность новой волны. Поэтому мы прочесывем все очищенные, а значит опустошённые земли. С редкими вкраплениями оставшихся чистыми сёл.

— Сколько времени мы будем ждать, прежде чем можно будет считать, что мы победили? — спрашивает Исольф, когда мы в течение двух недель не находим ни одной заражённой деревни.

Мы теперь спим отдельно от Сигню. Мы втроём. Но в её большом шатре собираемся на Совет после ужина. А завтраки и вечери всё так же вместе со всеми нашими ратниками, ставшими нам как братья теперь. И Сигню — наша сестра. Она моложе всех, но она старшая. Она отвечает за нас всех. За всех и за всё…

Она посмотрела на Исольфа огромными глазами:

— Мы встанем лагерем теперь и будем объезжать земли. После того как откроем последнюю деревню подождём шесть… Нет, лучше восемь недель, тогда и уйдём. Но все теперешние меры будем по Свее держать до следующей весны.

— Почему такая огромная эпидемия, Сигню? — спрашивает Исольф. — И здесь, в глуши?

Сигню смотрит на меня и смеётся, мы давно не видели не то, что смеха, улыбки на её лице. И я подхватываю её смех. Тот разговор, ещё осенний, я не забыл, хотя не верю, как и прежде, что это козни Ньорда.

— Неважно сейчас, почему и кто виноват, — говорит, отсмеявшись Сигню. — Давайте закончим проклятое дело, а там будем размышлять. Есть ещё головы в Свее, способные разобраться.

Лето наступило, радуя теплом. Сухой погодой. Расцветшими ландышами. Собирая их, чтобы поставить благоухать в моей палатке, я подумала о Бояне и о том, как он любит цветы у себя в горнице.

Все эти месяцы, скоро год, я не позволяю себе думать о нём. О том, что я сделала перед отъездом. Я не могла в тот момент поступить иначе, я уезжала навсегда. И то, что происходило между ним и мной в течение всех последних лет, не было какой-то игрой с моей стороны. Я испытывала к нему чувства, названия которым не искала, потому, может быть, что не могла отдаться этим чувствам всей душой. Только однажды я позволила им завладеть мной.

Ни разу за этот год я не вспомнила с сожалением или раскаянием о том, что произошло между нами. Случись вернуться в тот день, я снова обняла бы его…

Я любила его в те минуты. И не могла не одарить его той любовью. Не из жалости, не из благодарности. А любя. И желая. И я не думала, как мне с этим быть дальше. То, что произошло тогда, просто должно было произойти. В тот день. В ту минуту.

О Сигурде мне не надо было ДУМАТЬ.

Он был со мной всё это время. Каждый миг. Он растворён во мне, в моей крови.

Каждую ночь я засыпала и видела его во сне.

Пробуждаясь, ещё не открыв глаза, я видела его лицо, мне даже казалось, я чувствую его тепло, его запах. Это было моё наслаждение, эти краткие мгновения между сном и пробуждением, будто он рядом.

Я слышу его голос. Я вижу его улыбку, от которой у меня кружится голова.

Без этого я, наверное, не выдержала бы и недели здесь. И даже часа.

Всё, что я делаю весь этот ужасный год, спасая страну от чумы, я делаю для тебя, мой любимый, мой муж, мой конунг.

Но это не всё, я должна буду открыть тебе правду о Ньорде. Ты должен принять меры. Ты должен знать, кто напал на тебя. А это нападение.

Неужели я, правда, вернусь?

Неужели я увижу тебя мой бесценный? И как я выдержала столько времени без тебя?

Правда, вернусь?!

Неужели мои предчувствия тогда, тем летом, они были об ужасе, что я переживаю целый почти год здесь? Я вижу Смерть каждый день…

Но почему я чувствовала, что я умру? Умру. Не ужасы, не испытания, о серьёзности которых я не подозревала даже, когда собиралась в путь. Нет, я предчувствовала свою смерть…

Мы стояли лагерем уже больше месяца, отрядами выезжая осматривать очищенную землю. Иногда отряды отсутствовали несколько дней — концы немаленькие, но присылали вестовых гонцов каждый вечер. И мы знали, что происходит.

На рассвете я проснулась рано, щебетание птиц, солнечные лучи скользят по стенам палатки. Я знаю, под холмом, на котором наш лагерь — ручей. Пойти искупаться.

— Подожди, Свана, — говорит ратник, увидев меня на карауле у границы лагеря, это Скегги, сотник, караулит, как и все, здесь никто не гнушается никакой службы. — К ручью пойдёшь? Я людей пошлю с тобой, нельзя одной.

Я не спорю, но он идёт со мной сам, на своём посту оставив другого ратника.

— Купаться будешь, дроттнинг? Холодно. Простудишься.

Я засмеялась:

— А ты заметил, Скегги, за целый год никто не чихнул ни разу. Все так чумы боялись, что ни одна другая хворь не взяла.

— Какая теперь нас хворь возьмёт?! — смеётся Скегги. — Нас всех теперь вообще ничто не возьмёт.

Мы спустились со склона.

— Только не подглядывай, — говорю я.

Он засмеялся:

— Ох, нет, Свана, себе дороже на тебя глядеть, умом поедешь, — хохочет, зубы квадратные скалит. — Да и невеста у меня в Сонборге.

Я бросилась в воду. «Поедешь умом»… Ох, Скегги, добрый ты малый. Я-то знаю, что от былой красы одна тень осталась, так я исхудала.

На дне ручья я поранила ногу об острый камень. Мало этого, подвернула так, что не наступить…

В лагере, среди других проституток, присланных из Сонборга по просьбе Сигню, я нашёл Трюд. Я так удивился, увидев её, что она хохотала надо мной:

— Что так удивляешься-то, хакан? Знаешь, сколько нам серебра за это конунг отсыпал! За всю жизнь не заработаешь!

Словом, у меня опять появилось с кем проводить ночи. Ведь в деревне, где спасались мы с Исольфом, было не к лицу хакану, алаю и воеводе по бабам