К концу XIX столетия образы и терминология неврастении глубоко укоренились в американской культуре{347}. Если вы не страдали неврастенией сами, значит, страдал кто-то из ваших знакомых. О неврастении упоминали в политических речах и церковных проповедях, рекламировали лекарства от нее, посвящали ей газетные и журнальные статьи. Теодор Драйзер и Генри Джеймс населяли неврастениками свои романы. Неврастенические термины («депрессия», «паника») просочились в экономику. Нервозность воспринималась как заведомое психологическое состояние и культурная характеристика современности. В истерзанных бурями промышленной революции, раздираемых финансовым неравенством «позолоченного века» Соединенных Штатах тревожность цвела невиданным за всю предыдущую историю пышным цветом.

Если верить Бирду. А на самом деле?

По последним данным Национального института психического здоровья, в настоящее время клиническим тревожным расстройством страдают около 40 миллионов американцев, то есть примерно 18 % населения. В последних выпусках «Стресса в Америке» (Stress in America, ежегодный обзор Американской психологической ассоциации) говорится о крайнем «нервном перенапряжении страны»{348}, в которой большинство, по собственной оценке, находится в состоянии «умеренного» или «сильного» стресса, сопровождающегося у значительной доли опрошенных такими симптомами, как усталость, головные боли, проблемы с желудком, мышечное напряжение и скрежетание зубами. С 2002 по 2006 г. число американцев, обращавшихся за медицинской помощью при тревожности выросло с 13,4 миллиона до 16,2 миллиона{349}. По поводу тревожности к врачам обращается больше американцев, чем с болями в спине или мигренями{350}.

Согласно обзорам Американской ассоциации по исследованию тревожно-депрессивных расстройств, почти половина американского населения отмечает «навязчивую или чрезмерную тревожность» в рабочей обстановке. (Согласно другим обзорам, три четверти американцев считают, что стрессов на рабочем месте сейчас больше, чем прежде.) По данным исследования, освещенного в журнале American Psychologist, число людей, находящихся (по собственному признанию) на грани нервного срыва, увеличилось с 1957 по 1996 г. на 40 %{351}. Вдвое выросло с 1980 по 1995 г. число людей, ощущающих симптомы панических атак[197]{352}. Как показало проводившееся в масштабах страны обследование первокурсников, такого высокого уровня тревожности среди студентов колледжей не было ни разу за всю 25-летнюю историю обследований. Проанализировав данные по 50 000 студентов и школьников с 1950‑х по 1990‑е гг., профессор психологии из Университета Сан-Диего Джин Твендж обнаружила, что в среднем тревожность у студентов 1990‑х гг. на 85 % выше, чем у студентов 1950‑х гг., а у «"нормальных" школьников 1980‑х гг. уровень тревожности выше, чем у пациентов детских психиатров 1950‑х гг.»{353}. (Роберт Лихи, психолог из Медицинского колледжа Уайла Университета Корнелла, выразился в журнале Psychology Today еще категоричнее: «У среднего старшеклассника в наше время такой же уровень тревожности, как у среднего пациента психиатрической клиники 1950‑х гг.»{354}) Поколение беби-бума тревожилось сильнее своих родителей; поколение X – сильнее, чем беби-бумеры; поколение нового тысячелетия – сильнее поколения X.

Уровень тревожности растет по всему миру. По итогам исследования ВОЗ, охватившего 18 стран, тревожные расстройства, снова обогнав депрессию, стали самым распространенным в мире психическим заболеванием{355}. Статистика Государственной службы здравоохранения Великобритании показывает, что в 2011 г. в британских больницах лечилось от тревожных расстройств в четыре раза больше людей, чем в 2007 г., а назначения транквилизаторов бьют все рекорды{356}. В докладе Британского фонда психического здоровья от 2009 г. делался вывод, что «культура страха», на фоне лихорадящей экономики и нагнетания страхов политиками и СМИ, породила в Великобритании «рекордный уровень тревожности»{357}.

Если по всему миру наблюдается «рекордный уровень тревожности», то мы, выходит, живем в самом тревожном веке за всю историю – куда более тревожном, чем эпоха неврастении Джорджа Бирда.

Как же так? Несмотря на экономические срывы и недавний мировой кризис, мы живем в эпоху беспрецедентного материального благополучия. Уровень жизни индустриализованного Запада в среднем выше, чем когда-либо, продолжительность жизни в развитых странах достаточно велика и продолжает расти. Вероятность ранней смерти у нас гораздо ниже, чем у предков; нам почти не грозят такие напасти, как оспа, цинга, пеллагра, полиомиелит, туберкулез, рахит и стаи голодных волков, не говоря уже о трудностях существования без антибиотиков, электричества и канализации. Жизнь стала легче во многих отношениях. Значит, и тревожность должна уменьшаться?

Видимо, рост средних показателей тревожности стал ценой – отчасти и условием – прогресса и улучшения материального благосостояния. Урбанизация, индустриализация, подъем рыночной экономики, увеличение географической и социальной мобильности, распространение демократических ценностей и свобод – все эти тенденции вместе и порознь способствовали значительному материальному улучшению качества жизни в последние несколько веков. И одновременно каждая из них способствовала росту тревожности.

До эпохи Возрождения понятия социального, политического, технологического и других видов прогресса фактически не существовало. Это придавало средневековой психике смирение, носящее, видимо, адаптивный характер: неизменность положения угнетала, но вместе с тем успокаивала, поскольку человеку не требовалось приспосабливаться к технологическим или социальным переменам, а надеждам на лучшую жизнь ввиду их отсутствия не грозило крушение. Несмотря на пропитывающий бытие страх геенны огненной (по оценкам одного францисканского проповедника в Германии, вероятность попадания души в ад составляла 100 000:1{358}), средневековый разум не мучил себя надеждами улучшить положение и страхами потерпеть фиаско.