Вихрь чувств поднялся в Вилли. Огромная волна радости захлестнула его. Он готов был упасть в обморок от восторга и облегчения, но на его спокойном лице не отразилось ровно ничего.

– Я вам очень обязан, доктор, – произнес он. – Я… я… я очень рад, что это не опухоль.

– Надеюсь, вы не волновались, – сказал Хислоп. – Конечно, я бы никогда не сообщил вам, чего я опасаюсь, если бы не знал, что вы не из тех, кто впадает в панику.

– Все в порядке, доктор, – пробормотал Вилли. – Похоже, я действительно не впадаю в панику. – И на его лице заиграла спокойная, самодостаточная улыбка, когда он добавил: – Знаете ли, говорят, что в этом моя проблема. Никакого воображения!

Для своего биографа ни один человек не выглядит героем. И если биограф честен, он покажет недостатки своего персонажа наряду с его достоинствами, справедливо уравновесит его тщеславие с его добродетелями. Поэтому не думайте, что Финлей Хислоп был «замечательным Крайтоном»[33] ливенфордского общества, безупречным молодым врачом, которому не случалось бывать недалеким, ограниченным или глупым. Время от времени Хислоп бывал во всех трех ипостасях. Именно поэтому вы и должны услышать о мисс Малкольм.

Он познакомился с мисс Малкольм на танцах в первые месяцы своего пребывания в Ливенфорде. Причем это были не обычные танцы, вроде танцевальных вечеров в Бург-Холле, а ежегодный бал, устраиваемый Синклерами.

Синклеры, разумеется, были судостроителями, чьи верфи превосходили значимостью даже знаменитые верфи Рэттреев. Поместье Синклеров между Ливенфордом и Ардфилланом было предметом гордости и зависти всей округи.

Каждую зиму они устраивали танцы, точнее, бал, на котором бывали все, кто что-то собой представлял. Дабы продемонстрировать либерализм джентри, на это мероприятие приглашались лучшие деловые люди графства – наиболее уважаемые врачи, адвокаты и их жены.

Так и получилось, что в Арден-Хаус прибыла большая, с позолоченными краями открытка, приглашающая докторов Камерона и Хислопа на бал.

– Ба! – воскликнул Камерон, бросая приглашение на каминную полку. – Мне ночной сон дороже всех этих балов. А ты можешь идти, дружок. Мои танцевальные дни закончились.

Хислоп возразил в том смысле, что на балу он будет себя чувствовать, как слон в посудной лавке.

– Однако тебе лучше заглянуть туда, дружок, – чуть посерьезнев, ответил Камерон, – хотя бы из соображений стратегии. Синклеры могут осыпать тебя гинеями, если им это придет в голову. Просто загляни к ним около десяти вечера. Пусть увидят, как ты общаешься с его светлостью, – глаза Камерона блеснули, – отведай мороженого с ее светлостью, скажи ему, что, на мой взгляд, его последняя речь – это просто дерьмо, а затем возвращайся в свою постель.

Так что Хислоп все-таки отправился на бал.

Поначалу ему было не по себе – на самом деле он не знал, куда деваться, и чувствовал себя крайне неловко. На лестнице была большая толпа людей с римскими носами и громкими голосами, а на лестничной площадке – умопомрачительное соперничество клановых тартанов и алых жакетов и сильное чувство собственного превосходства всех над всеми, разлитое в атмосфере. Никто не обратил на молодого доктора ни малейшего внимания.

Хотя он упорно призывал на помощь всю свою гордость человека, воспитанного в демократических традициях, ему в какой-то момент пришлось осознать себя провинциальным врачом, который никого не знает и которого никто и знать не хочет. Но он угрюмо заставил себя пережить сей факт и в состоянии ужасного одиночества пытался наполниться презрением ко всему этому притворству вокруг, хотя на самом деле испытывал презрение лишь к самому себе.

Именно тогда он и обнаружил, что на него устремлена пара дружелюбных карих глаз. Он еще больше напрягся, но леди улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ. Он был уверен, что видел ее раньше. И тут он вспомнил. Почти справившись с неловкостью, он подошел к ней, сидевшей под высокой пальмой. Она отреагировала на его маневр естественно и легко.

– Вы доктор Хислоп, – с очаровательной улыбкой сказала она. – Я знаю вас довольно хорошо, хотя мы никогда не были представлены друг другу. Однако вы и понятия не имеете, кто я.

– Почему же, имею! Вы мисс Малкольм.

Он чуть было не добавил «школьная учительница», но вовремя спохватился.

Однако она действительно была школьной учительницей, преподавала французский в школе Святой Хильды, самой привилегированной школе для девочек в Ардфиллане. Но у нее были какие-то сбережения, и, еще совсем молодой, она бросила свою профессию.

Мисс Малкольм снова улыбнулась ему и пододвинулась, чтобы он сел рядом с ней. Он почувствовал себя гораздо комфортнее.

– Я удивлен, что вы здесь, – доверительно заметил он, снова невольно подумав о ее социальном статусе, который был… ну, даже ниже его собственного.

– Я сама часто удивляюсь, что я здесь, – призналась она. У нее был восхитительный голос – хорошо модулированный и мягкий. – Это приятно, но в каком-то смысле я просто обязана являться. Видите ли, Мэтью Синклер – мой двоюродный брат.

На лицо Хислопа стоило посмотреть. Кузина сэра Мэтью Синклера! Она была одной из них, кровно связанной с главой клана, а он, Хислоп, чуть ли не посмотрел на нее свысока!

– Вы танцуете? – Казалось, она не заметила его замешательства, но продолжала постукивать в такт музыке крошечным веером из слоновой кости.

– Танцор из меня никакой, – ответил Финлей.

Она улыбнулась:

– Может, попробуем?

Они попробовали. Она великолепно танцевала, была легкой как пушинка в его объятиях. Поначалу смущенный, он потом сполна насладился танцем.

– Это было расчудесно, – по-мальчишески сказал он, когда они вернулись на свои места.

– Мы можем и еще, – предложила она. – Но сначала принесите мне мороженого. Шоколадного, пожалуйста.

Он бросился к буфету и принес ей шоколадное мороженое.

Она ела его молча, кивая проходящим мимо людям. Он восхищенно наблюдал за ней.

Она была леди. Да, она была настоящей леди.

И она была – как бы это выразиться? – довольно хороша собой. Ее карие глаза сверкали, от танца она слегка разрумянилась, на ней было очаровательное белое платье с оборками – простое, девичье. И она была еще вполне молода.

«Сколько ей, собственно, лет? – мысленно прикидывал он. – Может, тридцать? Но никак не больше тридцати пяти».

И вдруг он тихо сказал: